Вице-император. Лорис-Меликов - Холмогорова Елена Сергеевна (читать полную версию книги .txt) 📗
К одиннадцати вечера, поняв бесполезность борьбы с природой, Иван Давидович дал телеграмму в Корпусную квартиру с просьбой отменить штурм. Через несколько минут приказ об отмене штурма был уже разослан по всем колоннам.
К вечеру 2 ноября в Главной квартире Кавказской армии, расположенной в 12 верстах от места боев, появился интересный документ. Помощник главнокомандующего генерал-адъютант князь Святополк-Мирский подал великому князю на высочайшее усмотрение записку. В записке этой Дмитрий Иванович находил, что взятие Карса блокадою в нынешних условиях невозможно из-за трудностей с продовольствием и теплой одеждой для армии, суровой зимы и прочего. Бомбардировка тоже мало что даст – эффект ее лишь вспомогательный. А посему, заключал мудрый стратег, повторив все до единого аргументы Лорис-Меликова, Гурчина и Лазарева, со дня победы под Авлиаром и Аладжей ежечасно долбивших ими Главную квартиру и ежечасно же упираясь в нерешительность главнокомандующего и ближайшего советника его по военной части генерал-адъютанта Святополк-Мирского, необходимо прибегнуть к решительному штурму Карса.
К сему прилагалась диспозиция, почти ничем не отличающаяся от той, по которой собирались действовать минувшей ночью. Собственно, важным различием было одно: подпись Дмитрия Ивановича.
По войскам записка Святополк-Мирского была разослана как приказ, освященный августейшей подписью главнокомандующего. Генералы поусмехались между собой, но делать нечего: произвели незначительную рокировку и стали готовить штурм по новой диспозиции.
Наконец, ударили морозы. Небо разъяснилось, днем стояла пронзительная синь, а ночами лунный свет играл снежными искрами. Грунт начал твердеть и к вечеру уже звенел под конскими копытами. Решили времени не терять и в полнолуние 5 ноября начать штурм. На военном совете в палатке Лазарева генералы Гурчин и Граббе предложили приступить к штурму не за два часа до рассвета, как предполагалось раньше, а в 8 часов вечера. По данным разведки и вылазок охотничьих команд было известно, что гарнизон низовых укреплений в Карее с прекращением огня наших осадных батарей и наступлением темноты оставлял обыкновенно одних часовых на валах и в 6 вечера расходился по казематам, где происходила раздача пищи, пополнение патронов и вообще наступало время отдыха, продолжающегося до часу ночи, когда войска занимали свои места. Вот тут-то и задать им жару! К решению этому склоняли также ночные легкие морозцы, полная и ясная луна и в немалой степени удачный опыт полковника Фадеева поздним вечером 24 октября. Лазарев, в отличие от Геймана легко отменявший свои приказы, если видел в том прок для победы, согласился.
Суета в лагере была какая-то тихая и торжественная. Солдаты передвигались разве что не на цыпочках. Майор Герич подозвал нового своего ординарца Ивана Трюхина, выбранного им из команды охотников.
– Вот что, Иван, – сказал Герич, – когда меня убьют, отправишь это письмо в Петербург. Там завещание и все такое прочее. Жалованье мое перешлешь по тому же адресу за вычетом ста двадцати рублей, которые я проиграл капитану Клименко. Отдашь ему. Сундучок можешь взять себе.
– Ваше благородие, Бога побойтесь, что это вы говорите – когда убьют… На то Его воля, не ваша!
– Так я и не говорю, что завтра. Хотя… А, ладно, иди к себе, Иван.
В солдатской палатке ступали тихо, разговаривали шепотом. Грамотные писали письма. С не могущих писать даже денег не брали. Дел вроде никаких больше не оставалось – все было собрано, ружья почищены и готовы к бою. Симеон Петров прилаживал ротному любимцу – черному псу по имени Лапкин ошейник и ремень и увещевал чуткого зверя, сменившего лай на скорбный скулеж в преддверии скорого одиночества и несвободы.
– Ты уж того, Лапкин, зла на нас не держи, а привязать я тебя должен. Таков уж приказ. А ты хоть и тварь бессловесная, а раз к нам приблудился и жрешь из солдатского пайка, тоже, почитай, солдат и приказы исполнять твое первое дело, – говорил Петров, и голос его дрожал.
Еще бы не дрожать Симеонову голосу. Черный с рыжеватым отливом пес о трех лапах прихромал в роту еще в Александрополе; правая передняя была порезана, гноилась, и Симеон, будто смолоду служил в ветеринарах, вычистил рану, залил йодом, перевязал, и уже дня через три-четыре пес бегал на всех четырех и ни на шаг не отставал от роты. На поверках он пристраивался на левом фланге, отчего прозвище Лапа переделалось в фамилию, и к кормежке Петров призывал не иначе как: «Рядовой Лапкин! На обед стройсь, раз-два!» Как многие здоровые собаки, осознающие свою силу, Лапкин, пес незнатного происхождения, обладал удивительным великодушием и благородством. Хозяином своим почитал одного Симеона, и когда по случаю отмены штурма Симеон упился до положения риз и лежал без сил под кустами, добрый и ласковый пес уселся рядом на страже и никого близко не подпустил к почти бездыханному телу своего лекаря и кормильца. Так Симеон и проспал на снегу всю холодную ночь, и потом только диву давались, как это он простуду не схлопотал.
Каждый теперь норовил погладить Лапкина, как бы чувствуя вину перед преданным животным. А Лапкин был особенно нежен, лизал теплым шершавым языком кому руку, кому щеку и довел до слез московских гренадеров. Минут за десять до построения фельдфебель Мурашкин призвал солдат:
– Давайте-ка, ребятушки, Господу Богу помолимся!
И тишина воцарилась в палатке. Молитвы бормотались слабыми голосами: каждый из тридцати солдат в палатке общался с Богом по отдельности, и хотя слова они повторяли одни и те же, таинство уединения не нарушалось.
В 7 часов вечера рота московских гренадеров в составе 1-го Кавказского стрелкового батальона в колонне генерал-майора графа Граббе строевым маршем проходила по селу Верхний Караджуран перед командующим Действующим корпусом.
Речь Лорис-Меликова была кратка и сводилась к командирскому благословению:
– Ну, с Богом, братцы! Не подкачайте!
– Рады стараться, ваше превосходительство! Ура!!!
Они и в самом деле рады были стараться. Командующий корпусом не брезговал общением с нижними чинами и был со всеми уважителен и добр. История с гранатой, разорвавшейся под его конем на Больших Ягнах, как снежный ком, обросла самыми невероятными подробностями и превратилась в легенду. А уж рассказы стариков о его проделках в прошлую войну – смелых поисках и рейдах по турецким тылам – были полны таких преувеличений, что когда доводилось кому-либо из солдат увидеть Лорис-Меликова в первый раз, он едва скрывал свое разочарование обыкновенным ростом и сложением генерала. Те подвиги, о которых летела молва по полкам и дивизиям, были впору лишь былинному богатырю – Илье Муромцу, Святогору. Так или иначе, но за «Михал Тарелыча» не задумываясь любой солдат кинется хоть в огонь, хоть в воду.
Через час колонна тихими шагами приблизилась к укреплению Канлы, к правому его редуту, который по диспозиции и должны были брать войска генерала Граббе, оставив левый колонне полковника Вождакина, с которым впоследствии должны сойтись в центре. Впереди, как в обычную ночь, – охотники. Дорогу они знали прекрасно, но на всякий случай в их рядах шли проводники, обитатели предместий и ближайших сел, одетые в солдатские шинели. Когда стена форта выросла перед глазами, проводников отпустили, но те, в азарте предстоящего боя, не стали отползать назад.
Но вот со сторожевых постов заметили движение, открыли нечастую, чтобы не потревожить покой отдыхающего гарнизона, стрельбу. Вместо ответа наши охотники, согласно приказу генерала Граббе, резко ушли влево и ворвались в траншеи, соединяющие Канлы с фортом Сувари, и уже оттуда, работая штыками и прикладами, пробили дорогу в тыл туркам, разбуженным стрельбой с фронта. Там граф Михаил Петрович Граббе на боевом вороном коне поднял батальоны в атаку. Ах, как он был красив в тот первый момент! Момента второго не случилось. Генерала сразило пулей в сердце. И чуть было не захлебнулась атака. Ведь предупреждал корпусной командир – не лезьте под пули в начале дела! Уж граф-то Граббе мог помнить, как пал в начале боя в 55-м азартный Ковалевский и геройскою смертью своей свел весь тщательно подготовленный штурм насмарку.
