Дикое поле - Веденеев Василий Владимирович (книги без сокращений TXT) 📗

«Джаззар» — это мясник. — Тимофей мысленно перевел с турецкого кличку надсмотрщика. — Неужели проклятый работорговец, который вчера сказал, что меня накажет сама судьба, заранее знал, кому и для чего продаст меня?»

Заскрипел кабестан, вытягивая из пучины якорь. Галерный староста ударил в гонги, приказывая поднять весла. Засвистел бич пучеглазого Джаззара — он щедро раздавал удары и сыпал проклятия:

— Шевелитесь, назарейские свиньи! Живей, сыны оспы! Ну, навались сильнее!

Вместе со всеми гребцами Головин встал со скамьи, не желая получить от пучеглазого удар бичом. Так же, как другие, поставил правую ногу на упор, а левую — на переднюю скамью. Ухватившись за свою часть неимоверно тяжелого весла, он согнулся вперед, наваливаясь на толстый валек грудью. Потом распрямился, чтобы не задеть спины стонущих, обливающихся потом рабов, сидевших перед ним. Натужно крякнув, поднял свой конец весла и опустил его в воду. После этого, гремя тянувшейся от ноги цепью, налег на валек всей тяжестью тела и опустился на скамью рядом с товарищами.

Резкий удар бича подскочившего Джаззара заставил его дернуться от боли и зло стиснуть зубы. Надсмотрщик решил заставить его побыстрее научиться входить в ритм гребли и не мешать другим гребцам делать свою работу. Что ж, пока придется смириться, поскольку нет возможности ответить.

Галиот вспенил воду веслами и начал медленно разворачиваться носом в открытое море. Вскоре его качнуло первой сильной волной, и на мачте подняли парус. Но легче гребцам не стало. Болгарин, зло ощеря рот, налегал на весло грудью, издавая протяжные стоны. Грек греб молча. Его мускулистая спина блестела от пота, как лакированная. Остальных Тимофей просто не видел: надо было поднимать весло, тянуть его, садиться на скамью, вновь вставать. И так без конца, до темноты в глазах, до резкой боли в натянутых, как струны, сухожилиях.

Едкий пот щипал глаза, в ушах стоял неумолчный гул моря, и отдавались звоном удары в гонг. По проходу между скамьями неутомимо бегал Джаззар, размахивая бичом. Шипела вода за бортом, хлопало над головой линялое полотнище паруса, пытаясь поймать ускользавший ветер, скрипели снасти,

И весь старый корабль словно стонал в такт тяжелым выдохам прикованных к веслам рабов

— Шевелитесь, свиньи! — орал надсмотрщик — Наддай!

Солнце палило так, будто сверху лили на голову и плечи раскаленный металл. В горле пересохло, колени предательски подрагивали, валек весла обжигал ладони. Под языком катался маленький знак тайного братства, и возникла шальная мысль — проглотить его, подавиться и умереть! Но постепенно привычный к тяжелому физическому труду молодой человек втянулся в ритм гребли, и уже не стало никаких мыслей. Куда-то ушли все желания, незаметно навалилось отупение, и только — встать, сесть, поднять весло, переставить ноги, и вновь — встать, сесть.

Джафар блаженно развалился на ковре, расстеленном на корме у входа в каюту капитана. Обложившись подушками, он наслаждался прохладным ветерком и наблюдал, как медленно удаляется полоска берега с белыми домиками Кафы. Воспоминания о пережитом утром страхе его уже не тревожили: Джафар всегда старался быстро забыть все плохое и думать только о хорошем. Зачем излишне осложнять свою жизнь? Это с удовольствием сделают за тебя другие. Напротив Джафара, поджав ноги, сидел пожилой Карасман-оглу — капитан галиота.

— После каждого долгого перехода приходится менять много гребцов, — жаловался он Джафару. — Все время попадается какая-то падаль. Мрут как мухи.

— Ты их просто не кормишь, — лениво цедил толстяк. — Разве голодные рабы смогут разогнать твою старую посудину?

— Я никогда не перевожу даром хлеб, — насупился Карасман. — Можно подумать, что ты сегодня приволок неутомимого гребца. Два-три фарсаха [26], и его труп отправят на корм рыбам. А если придется идти в Магриб [27]? Тогда вообще на скамьях будет пусто.

— Не гневи Аллаха, — примирительно усмехнулся Джафар. — Я купил для тебя урус-шайтана. Они все двужильные.

— Казак? — оживился капитан — Говорят, у них есть святой покровитель Зозима, который живет во льдах среди песьеголовых людей?

— Зосима? — поправил его толстяк. — Да, я слышал о нем. Еще они молятся другому святому, Николаю, и матери своего Бога.

— Вот пусть он и молится этой матери, — засмеялся Карасман. — А я погляжу, будет ли она сильнее плети моего надсмотрщика?

Он хлопнул ладонями по коленям и залился визгливым смешком. Джафар неодобрительно покосился на него и назидательно сказал:

— Нехорошо смеяться над святыми, даже если они другой веры. Не зря сказал пророк: кто может знать, кто будет жив, а кто умрет до следующей весны?

— Перестань, — пренебрежительно отмахнулся Карасман. — У меня полон трюм христианских собак, прикованных к веслам. И у каждого из них свои святые. Тем не менее, я хожу по морям уже не первый десяток лет… Лучше скажи, ты отправишься со мной к устью Дуная? Или у тебя другие планы?

— Другие, — не стал скрывать толстяк. — Скоро мы встретим галеру, и я перейду на нее. Она везет важный груз, который с нетерпением ждет наш хозяин в Стамбуле. А ты продолжишь плавание.

— Как знаешь, — равнодушно зевнул капитан. Несколько часов галиот шел вдоль берега, незначительно

удаляясь от него. Вскоре из-за мыса вылетела пятидесятивесельная галера, и на ее носу появился белый комочек дыма. Бу-ум — долетел звук выстрела пушки.

Карасман велел идти на сближение. Рабы налегли на весла, и суда медленно подошли друг к другу. Демонстрируя искусство мореходов, капитаны поставили галеру и галиот почти рядом и приказали поднять весла. С галеры перебросили веревку, и Джафар, вытирая выступивший на лбу пот, вцепился в нее побелевшими пальцами и перевалился через фальшборт. Перебирая веревку руками, он пошел по веслам к галере. С усмешкой наблюдавший за ним Карасман-оглу заметил на корме чужого судна красивую женщину в дорогом татарском наряде: она появилась на мгновение и скрылась в каюте.

Заметил ее и Головин. Сердце его внезапно сжалось: ему почудилось, что он увидел девушку из дворца Алтын-карги, приходившую к нему во сне минувшей ночью. Боже, разве он видел этот сон вчера, а не век назад?

— Что ты вытянул шею? — Бич Джаззара обрушился на спину раба. — Держи весло!

Нагнувшись к вальку, Тимофей метнул на Мясника ненавидящий взгляд, но, на его счастье, тот уже отвернулся, чтобы наказать другого гребца. Иначе казаку не миновать суровой кары: непокорных и ослабевших вытаскивали на мостки между рядами скамей и жестоко избивали бичами. Если после порки раб уже не мог подняться, цепь на его ноге расклепывали и бросали тело за борт. Вот и все.

— Да хранит тебя Аллах! — вслед Джафару прокричал Карасман.

Толстяк не ответил. Добравшись до борта галеры, он с облегчением вздохнул и крепко уцепился за протянутые руки матросов. Ощутив под ногами настил палубы, обернулся и помахал рукой капитану галиота, но Карасман уже разворачивал свой корабль, не желая зря терять времени. Джафар немного постоял, наблюдая, как удаляется галиот, и обернулся к подошедшему капитану галеры.

— Женщина на борту, Тургут?

— Да, эфенди, — поклонился капитан.

— Хорошо. Ты все сделал, как нужно?

— Все, эфенди. Ты можешь не волноваться. Но мне жаль старого Карасмана и его посудину.

— Не жалей, Тургут! Ты должен держаться за галиотом, но не подходить к нему ни при каких обстоятельствах.

— Я понял, эфенди…

Через несколько дней Головин немного приспособился к невыносимой жизни галерного раба. Впрочем, правильнее бы назвать ее не жизнью, а жутким существованием: оказаться прикованным цепью к скамье гребца на мусульманском галиоте было равносильно погребению заживо. По несколько часов кряду, иногда чуть не весь световой день рабы не отрывались от весла, натужно ворочая его гудевшими от усталости руками. Свистел над их головами беспощадный бич «мясника», заставляя собрать остатки сил, а вечером вконец изможденным людям бросали заплесневелый сухарь и давали миску жидкой баланды — Карасман не любил зря переводить хлеб!