Киммерийское лето - Слепухин Юрий Григорьевич (е книги TXT) 📗
ГЛАВА 6
«…Результаты изучения погребального обряда и состава инвентаря некрополя позволяют с уверенностью говорить о ярко выраженном греческом характере описываемого поселения. Отметим прежде всего восточную и северо-восточную ориентировку костяков (как известно, для меотских могильников III-II вв. до н.э. характерна исключительно южная ориентировка, для сарматских — южная или западная), а также…»
Печатал Игнатьев не спеша, двумя пальцами. Достучав страницу, удовлетворенно потянулся, закурил. Потом вынул лист из каретки, заправил новый и аккуратно уровнял края.
«…Наличие в составе инвентаря, — продолжал он печатать, — большого количества привозной греческой керамики: туалетных сосудов, светильников и т.п., что свидетельствует об обширных экономических связях с метрополией. Кроме того, в…»
Тут телефон на соседнем столе залился таким оглушительным звонком, что Игнатьев подскочил.
— А, чтоб ты сдох, — сказал он. — Слушаю вас! Алло!
— Пожалуйста, попросите Дмитрия Павловича, — негромко прозвучал в трубке голос — нежный, мягкого тембра и с такой доверительной интонацией, словно сообщал тайный пароль. Игнатьев обмер.
— Ника? — спросил он, не веря своим ушам. — Никион, это я! Откуда ты звонишь?
— Ой, Дима, здравствуй, я тебя не узнала, ты так сердито закричал. У тебя совещание какое-нибудь? А я в Ленинграде.
— Как — в Ленинграде? Почему ты в Ленинграде? Ника! Ты что, опять сбежала?
— Не-ет, что ты! Я просто приехала к тебе в гости, — нежно сказала Ника. — То есть не то чтобы к тебе, я остановилась у тети Зины, но я приехала, чтобы встретить с тобой Новый год. Когда ты кончаешь работу, Дима?
— Господи, какая теперь работа! Когда ты приехала?
— Сегодня утром, «стрелой». Просто я не хотела звонить сразу. Вообще-то, я хотела позвонить вечером, но не утерпела.
— Где ты сейчас?
— На Невском, где угловой вход в Гостиный двор. По-моему, тут рядом Садовая — по Садовой ходят трамваи? А напротив…
— Ясно, ясно, — перебил он ее и посмотрел на часы. — Значит так, Ника, слушай внимательно! Сейчас ты выйдешь на Садовую — не переходя Невского! — и сядешь на трамвай, номера второй или третий, запомнишь? Ехать нужно до Марсова поля, это близко…
— Я знаю Марсово поле, — сказала Ника, — тетя Зина живет рядом, на улице Пестеля.
— А, ну прекрасно! Тогда ты видела, что там рядом есть памятник Суворову, перед Кировским мостом, — так вот, выйдешь к памятнику, повернешь по набережной влево — перед мостом — и иди прямо, пока не увидишь дом с часами. Поняла? Там над парадным такой навес, и есть часы, они висят на кронштейне перпендикулярно фасаду, так что ты увидишь издалека. Это и есть наш институт, я тебя буду ждать у входа.
— От моста по набережной влево, — повторила Ника. — А если я увижу другие часы?
— Других здесь нет, наши единственные. Никион! Я ужасно рад, что ты приехала. Ты надолго?
— На все каникулы! И погода сегодня какая чудесная, а еще говорят, что в Ленинграде мало солнца… Если бы ты знал, как я по тебе соскучилась!
— А вот я так нисколько. Ты скоро?
— Я скоро, — сказала Ника и добавила шепотом: — Целую!
Игнатьев положил трубку и остался сидеть с отсутствующим видом. Через минуту, потрясая пачкой фотографий, в комнату ворвался Мамай.
— Слушай, так больше нельзя! — заорал он. — Я отказываюсь работать, если не будут приняты меры! Эти приматы из лаборатории окончательно потеряли совесть! Ты посмотри, как они тут напортачили: когда я им специально говорил печатать только на глянцевой бумаге повышенной контрастности…
— Спокойно, Витя, — сказал Игнатьев и протянул руку. — Покажи.
Отпечатки выглядели действительно неважно. Бегло просмотрев их, Игнатьев пожал плечами.
— Что ж, пусть перепечатают на нужной бумаге.
— Так ведь не хотят, мизерабли!
— Ничего, я позвоню, захотят. — Игнатьев собрал фотографии в пачку и вернул Мамаю. — А сейчас я исчезаю.
— Куда?
— По личным делам, Витя. По сугубо личным Вероника приехала, только что звонила сюда.
— Да ну, — Мамай ухмыльнулся и поскреб в бороде. — Прыткий, однако, Лягушонок. Так-таки взяла и приехала?
— Так-таки и приехала. Если будут меня спрашивать — придумай что-нибудь. Скажи, что я в БАНе.
— Скажу, не волнуйся. Лягушонка от моего имели поцеловать не хочешь?
— От твоего — нет.
— Ну, тогда от своего. И не забудь позвонить в лабораторию, накрутить хвоста этим микроцефалам…
Когда Игнатьев спустился в подъезд, Ники еще не было. Он перешел на другую сторону набережной, закурил. Его охватило смятение — вдруг Ника захочет сегодня же побывать у него дома, а комната в страшном виде! Он застонал потихоньку и даже зажмурился, а потом снова открыл глаза и на противоположном тротуаре увидел Нику, уже почти поравнявшуюся с телефонной будкой.
Он наискосок перебежал набережную, едва увернувшись от завизжавшей тормозами «Волги», — водитель распахнул дверцу и крикнул ему вслед срывающимся голосом: «Ты что, озверел, дура лопоухая, под колеса кидаться!!» Игнатьев, обернувшись, успокаивающе помахал рукой и подбежал к Нике — та стояла с белым лицом, приоткрыв рот и прижав ладони к груди.
— Ты с ума сошел, — сказала она, — тебя ведь чуть не задавили… я так испугалась!
— Пустяки, все обошлось, — Игнатьев счастливо рассмеялся. — Шофер обозвал меня лопоухой дурой — хорошо, правда? Здравствуй, родная…
Он поцеловал ее в прохладную, пахнущую морозом щеку, снял с ее рук перчатки и стал целовать теплые ладошки, пальцы, запястья.
— Пусти, пусти, — в панике зашептала Ника, отнимая руки, — Дима, ну на нас же смотрят…
— Не на нас, а на тебя, — возразил он, — и правильно делают — я бы тоже смотрел. В Питере не часто можно увидеть такой румянец. А минуту назад ты была совсем бледная.
— Это от испуга… я ведь так испугалась, — повторила Ника. — У меня до сих пор коленки дрожат. Ты что, не видел машину.
— Я видел тебя, — объяснил Игнатьев. — Ты не представляешь, что это значит — вдруг вот так взять и увидеть.
— Почему же не представляю… я ведь тоже увидела тебя вдруг. Ой, Дима, я так рада, что мы вместе! Но я не оторвала тебя от чего-нибудь важного?
— Оторвала, и хорошо сделала. Третий день сижу над статьей, будь она проклята…
— О чем?
— Да вот об этом нашем поселении… Знаешь, я все-таки совершенно убежден, что оно чисто греческое.
— Я в этом никогда и не сомневалась, — важно сказала Ника. — Интересно, что мы найдем этим летом…
— А ничего не найдем, нам отказали в деньгах на будущий полевой сезон.
Ника ахнула.
— Как, совсем? Значит, в этом году не будет никаких экспедиций?
— Почему же, будут. Русисты, например, начинают раскапывать, Копорье… здесь, под Ленинградом.
— А нам туда нельзя?
Игнатьев рассмеялся:
— Милая моя, я ведь античник, что мне делать в средневековой крепости? А тебя в этом году я бы не взял даже в Феодосию.
— Почему? — обиженно спросила Ника. — Я что-нибудь напортила там?
— Да нет, просто тебе нужно будет готовиться к экзаменам. Не хочу пугать, но в прошлом году чуть ли не восемьдесят человек подавало документы на археологическое отделение, а приняли всего пятерых.
— Ужас, — сказала Ника беззаботно. — Так это и есть ваш институт? Красивое здание. И какое большое!
— Тут ведь три института — мы, востоковеды и еще какие-то электрики… О, смотри-ка, кто появился, — узнаешь?
— Мамай! — радостно закричала Ника. — Виктор Никола-а-а-ич! Здравствуйте!
Вышедший из подъезда Мамай, со своей бородой и в боярской шапке похожий на купца Калашникова, оглянулся, помахал рукой и степенно направился к ним.
— Приветствую вас на брегах Невы, Лягушонок, — он церемонно поцеловал Нике руку и повернулся к Игнатьеву. — Командор, побойтесь вы бога! Я всем говорю, что вы в БАНе, а у вас не нашлось лучшего места, чем торчать под окнами! Меня бы не подводили, если уж вам наплевать на собственную репутацию…
