Жаркое лето 1762-го - Булыга Сергей Алексеевич (прочитать книгу TXT, FB2) 📗

— А это караул, — добавил он, — их новый пост, — и возле самого кружка добавил еще один косой крестик. Иван посмотрел на его сиятельство. Его сиятельство самодовольно усмехнулся и сказал, что в восемь часов должна заступать другая рота, новая, и у них там есть свои, точнее, наши люди.

— Но это уже моя забота, — сказал его сиятельство, — как нам с ними быть. А ваше, господин ротмистр, дело, это только взять известную бумагу и доставить ее вот сюда, — и он указал на прямой крестик посреди дворца.

— А там сколько охраны? — спросил Иван. — И где она стоит?

В ответ на это его сиятельство перевернул бумагу и начал на ее обратной стороне рисовать чертеж дворца, достаточно подробный. После отметил крестиком ту комнату, в которой, как он опять выразился, содержится известная особа, а после, и это уже в другой комнате, сбоку, нарисовал еще один кружок и сказал, что здесь снизу выход и здесь же вынимается кирпич, и здесь же его будут ждать.

— Кто? — спросил Иван.

— Наши люди, — сказал его сиятельство и сразу же вокруг прямого крестика начал рисовать косые. Иван молчал.

— Видишь, сколько их, — сказал его сиятельство. Иван кивнул. — Но ты не обращай на них внимания, — продолжал его сиятельство. — Среди них тоже есть наши люди.

— Маслов? — спросил Иван.

— Да, и он, — сказал его сиятельство без всякой охоты.

— А где Митрий? — вдруг спросил Иван.

— Какой еще Митрий? — ненатурально удивился его сиятельство.

— Просто Митрий, человек такой, бывший солдат Петра Великого, — сказал Иван. — Он с ним был в Персидском походе. А после здесь был, в сторожке, за большим прудом. Три дня тому назад.

— А! — сказал его сиятельство и даже улыбнулся с облегчением. — Так то когда было. Три дня. А мы тут только со вчерашнего. А те, которые здесь были до нас, вчера сменились и уехали.

— А Митрий с ними был? — спросил Иван.

— Нет, — сказал его сиятельство, — солдата с ними не было. Там были только офицеры, тоже двое.

— Ладно, — сказал Иван и отвернулся.

— Э! — сказал его сиятельство. — Ты мне это брось! Смотри сюда.

И стал тыкать пальцем в чертеж и опять объяснять, где что и как устроено и где какие караулы, но все это ерунда, господин ротмистр, потому что это же живые люди и не без слабостей.

— Не без! — еще раз сказал он и даже негромко засмеялся. И добавил: — И они же все время меняются, всем им только поскорее отдежурить и бегом оттуда. Ведь же никто не хочет там мараться, все же они прекрасно понимают, что это оно только сегодня так, а завтра все может перевернуться, точнее, вернуться на прежнее место, и тогда как им быть? И поэтому там только кто опасен? Только Алешка Орлов. Ну, и еще этот бойкий малый, Алешкин приспешник, Гришка Полуношников.

— Потемкин, — сказал Яков.

— Пусть и Потемкин, — повторил за ним его сиятельство, — можно и так. Но он все равно еще сопляк. И нам только одного Алешку надо опасаться, не зря у него такая рожа разбойничья, располосована до уха. Так что только его обойти — и дело сделано. А ему что, много надо? Нет! Ему налить побольше или сдать карту покрупнее, чтобы он увлекся, — и мимо него на подпись! И чтобы непременно только вы ее подали, ту бумагу, господин ротмистр. Вот сюда, через дыру, через вынутый кирпич. И вы туда бумагу, Маслов ее возьмет и передаст. Маслов вас лично знает, он только от вас ее возьмет. Так было оговорено. Ну, или, в крайнем случае, возьмет мосье Брессан вместо него. Брессана знаете?

Иван молчал.

— Узнаете! — сказал его сиятельство. — Потому что иначе уже некогда. Этот Алешка совсем озверел. Я за него даже боюсь. Но ладно! Все это глупости. Это сейчас у нас так. А после, когда вы вернетесь оттуда, так сколько после будет смеху! Потому что вы еще увидите, как они все, эти верные Катькины люди, сразу совсем другое запоют, когда сами знаете кто в Сенате нашу бумагу предъявит. И не сомневайтесь, будет так. Вы оба просто еще совсем молодые, и вы такого еще не видели. А я видел. И не раз! Сперва видел, как Бирона взяли за холку и пинками под зад из царских хоромов выперли. А после так же выпирали Миниха. А после и саму Анну Леопольдовну, Иванушкину матушку. Неприлично так про даму говорить, к тому же еще и покойницу, но что было, то было: под зад ее коленкой вниз по лестнице! — И тут его сиятельство даже взмахнул было рукой…

Но тут же то ли спохватился, то ли еще что, однако быстро убрал руку, виновато улыбнулся и сказал:

— Нет, это я, конечно, больше для поэзии, для красоты образа добавил. А на самом деле никто ее и пальцем не посмел тронуть, а все было чинно. Брат… Ну, брат мой, да, первым заходит к ним в опочивальню, а они лежат и почивают. Брат к ней наклоняется и говорит: ваше высочество, вы арестованы. А она, Иванушкина матушка, правительница Анна Леопольдовна, на моего брата смотрит и ничего еще не понимает. Тогда он ей так говорит: ваше высочество, ее величество Елизавета Петровна изволила вам передать, что вы арестованы. И вот тут она сразу как вскочит да как начнет орать! И брату в лицо когтями как вопьется!.. Или это он опять приврал? — как будто бы сам у себя спросил его сиятельство. И замолчал, задумался. И Яков тоже молчал.

А Иван вдруг спросил:

— А как вы считаете, Иоанн Антонович имеет право на престол?

Его сиятельство подумал, усмехнулся и сказал:

— Я считаю! — И продолжил: — Мало ли что я считаю. А сам он что считает? Молчите? Вот то-то и оно, что никто этого не знает. А хоть бы он и считал, что имеет, и что с того? Но он же один, у него нет партии. А без партии он власти не получит. Вот как его бабка Анна Иоанновна: вначале была кто? Приживалка, больше не бери. А после получила партию — и сразу получила власть! А Дмитрий Михайлович с Василием Лукичом, то бишь Голицын с Долгоруким, эти, Боже мой, всесильные верховники, которые ее, эту, как они думали, приживалку пригласили посидеть куклой на троне, они, напротив, сразу партии лишились, потому что она к ней перебежала, — и они сразу лишились всего. И сразу все вверх тормашками! Салтыков порвал кондиции, или пункты, или, как теперь это стало модно называть, конституцию, и куда надо с ней сходил. Вот тебе и вся их шведская модель в отхожем месте оказалась. Так что вот как бы, — и тут он стал очень серьезным, — вот как бы и сейчас не получилось бы чего похожего. Потому что много говорим, но мало делаем. И еще потому, что какая она шведская?! Зачем людей этим пугать? Не нужна им шведская, а им нужна исконная! А она разве не исконная? Я же Никитке говорил: ограничение самодержавия на Руси было всегда, не надо ничего нового городить и из-за моря везти. Ибо как было раньше? А вот как: сперва бояре что-нибудь придумают, а после царь постановит. Это как при Алексее Михайловиче было. А при сыне его Петре Алексеевиче как? Царь, а после император, и Сенат вместе думали думу. А когда император куда уезжал, он на кого власть оставлял? На жену, на дочерей? Нет, опять же на Сенат. И даже когда уже лежал при смерти, он даже тогда — и я так думаю — нарочно никакого завещания не написал, чтобы, сама по себе, власть после него перешла к Сенату. То есть вот кто первым задумал самодержавие ограничить! Так что когда Дмитрий Михайлович с Василием Лукичом составляли кондиции, они делали верное, правое дело, зря их Пашка Ягужинский предал, пес. И все равно же по-ихнему вышло! Потому что никакого самодержавия все равно не получилось. Потому что кто правил? Не одна царица Анна, а вкупе с Бироном со товарищи. А после не одна Елизавета, а вкупе с Бестужевым с компанией. И теперь тоже кто-нибудь найдется. Или найдутся несколько, а то даже и более, потому что никогда никому одному с этакой махиной не управиться, даже великий государь, и тот один не успевал, а опирался на Сенат. Ну так и давайте издадим такой закон, пересмотрим формы…

Но тут его сиятельство вдруг замер, замолчал, после похлопал себя по груди, полез за пазуху, достал часы, посмотрел на них и сказал:

— О! Скоро уже начинать! — и опять развернул лист и стал показывать и объяснять Ивану, как устроен ход, как по нему идти, как подниматься на второй этаж и что там делать. Долго он это объяснял, с повторами, а после опять посмотрел на часы и сердито сказал: — Время пришло! И мы пойдем. Вставайте.