Спартак (Другой перевод) - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло) (полная версия книги TXT) 📗
И еще более слабым и печальным голосом добавила:
— Твоя жизнь мне слишком дорога.., слишком драгоценна… О, мой обожаемый Эномай.., о любовь моя!
— О, моя Эвтибида, — сказал нежным и полным любви голосом гладиатор, — прости мне мой глупый гнев.., прости.., прости…
— О, золотое сердце, о, благороднейшая душа, — произнесла растроганным голосом девушка; все лицо ее осветилось улыбкой, и она обвила руками шею гиганта, находившегося у ее ног. — Я тоже должна просить прощенья за гнев, с которым я накинулась на тебя и который довел тебя до бешенства.
Спустя мгновение, она прибавила томным голосом:
— Я слишком люблю тебя… Я бы не могла жить без тебя!.. Простим друг друга и забудем…
— О, добрая моя.., о, великодушная Эвтибида!..
Вдруг девушка выскользнула из рук Эномая и вкрадчиво спросила его:
— Веришь ли ты, что я тебя люблю?
— О, я верю этому, как верю во всемогущую силу Одина.
— В таком случае, клянусь золотыми стрелами Дианы, неужели ты Мог хоть один миг думать, что я не желаю тебе добра?
— Но я никогда в этом не сомневался!
— А если ты не сомневаешься, то почему ты отклоняешь мои советы, почему веришь вероломному другу, который тебе изменяет, а не женщине, которая любит тебя больше себя самой и желает видеть тебя великим и счастливым?
Эномай вздохнул, ничего не ответил, поднялся и начал ходить по палатке.
Так прошло минуты две, и ни он, ни она не произнесли ни слова. Наконец Эвтибида заговорила тихо, как бы обращаясь к себе самой:
— Может быть, я предупреждаю его из-за какой-либо личной выгоды? Предостерегая его против слепой доверчивости, свойственной его открытому характеру, показывая ему сети, в которые самое черное предательство намерено запутать его и несчастных гладиаторов, я руковожусь своей выгодой?
— Но кто тебе это хоть раз сказал, кто подумал об этом? — спросил Эномай, останавливаясь перед девушкой.
— Ты! — воскликнула строгим голосом куртизанка. — Ты!
— Я? — спросил изумленно Эномай.
— Да, ты! Ведь, в сущности, одно из двух — или ты веришь, что я тебя люблю и желаю добра, — в таком случае ты должен верить, что Спартак вас предает и изменяет вам. Если же ты веришь, что Спартак — честный и добродетельный человек, тогда ты должен думать, что я — притворщица и изменяю тебе.
— Да нет же, нет! — воскликнул почти плачущим голосом бедный германец, который не был силен в логике и никак не мог уйти от неумолимой убедительности этих доводов.
— Прости меня, Эвтибида, мое божество, я вовсе не думаю, чтобы ты могла или хотела предать меня. Ты давала мне столько доказательств твоей любви.., но.., извини меня, я не могу понять, зачем Спартак стал бы изменять.
— Зачем?.. Зачем?.. — оказала Эвтибида. — Скажи мне, легковерный человек, после сражения при Фунди, не сам ли Спартак сказал, что консул Варрон Лукулл явился к нему с предложением высоких постов в испанской армии или префектуры в Африке, если он согласится покинуть вас?
— Да, но ты ведь знаешь, как Спартак ответил консулу…
— А ты, несчастный глупец, знаешь, почему он так ответил? — Потому что сделанные ему предложения не соответствовали важности той услуги, которую от него требовали.
Эномай, поникнув головой, снова стал молча ходить по палатке.
— Теперь предложения были возобновлены, удвоены, утроены, и он вам об этом ничего не сказал.
— Откуда ты это знаешь? — спросил Эномай, останавливаясь перед Эвтибидой.
— Да ведь Рутилий, отправившийся в Рим предложить Катилине командование гладиаторским войском… Неужели ты веришь, что он поехал только для этого?
— Но если…
— Это вы можете верить хитрому и коварнейшему человеку… Но не я, которая отлично поняла, что посланец отправился в Рим, чтобы возобновить переговоры, начатые лично с самим консулом.
Эномай опять заходил по палатке.
— И если бы это было не так, то почему посылать Рутилия, именно Рутилия, латинянина и свободнорожденного? Эномай ничего не ответил.
— И почему после таинственной смерти Рутилия, не сказав ни слова вам, таким же вождям как он сам, Спартак послал своего верного Арторикса, переодетого скоморохом? Почему именно Арторикса, любовника своей сестры Мирцы? Почему не другого?.. И почему, когда Арторикс вернулся из Рима, он пожелал, чтобы вы решили во что бы то ни стало покинуть Италию.
Эномай остановился.
— Разве все это было естественно, логично, правильно и честно?.. — сказала после некоторой паузы Эвтибида. — Как?.. Рим, исчерпавший все силы, не может более найти легионов для того, чтобы сопротивляться Серторию в Испании, Митридату в Азии, а мы в этот страшный для Рима момент, имея семьдесят тысяч хорошо обученных, превосходно вооруженных воинов, вместо того, чтобы идти на неприятельский город, бежим от него?… Разве это логично?
Эномай стоял неподвижно и только время от времени медленно качал головой.
— Лентул, Геллий, две армии… Это выдуманные Спартаком басни для того, чтобы оправдать это позорное и непонятное бегство, чтобы скрыть от глаз обманутых людей страшное и слишком очевидное предательство… Геллий… Лентул.., и их армии! — продолжала как бы сама с собой рассуждать девушка. — Почему на разведку о движении предполагаемого войска Лентула он лично отправился с тысячей всадников и почему для наблюдения за воображаемым войском Геллия он послал опять Арторикса? Почему всегда этот его Арторикс?.. Почему он не послал кого-либо из вас?..
— Ты права.., к сожалению… ты права… — прошептал едва внятно Эномай.
— О, клянусь всеми богами небесных сфер! — вскричала с страшной энергией Эвтибида. — Проснись же, наконец, от рокового сна, в котором тебя убаюкивает предатель! И если ты желаешь еще других доказательств предательства, которые могли толкнуть на измену этого человека, вспомни, что он безумно любит римскую патрицианку, Валерию Мессалу, вдову Суллы. Ради нее, ради своей любви он предаст вас всех римскому Сенату, который в благодарность даст ему в жены любимую им женщину, а вместе с нею — виллы, богатство, почести и величие…
— Правда!.. Правда!.. — закричал Эномай, теперь окончательно убежденный этим роковым скоплением улик, явно доказывавших предательство фракийца. — Измена Спартака очевидна!..
Эвтибида, глаза которой засверкали жестокой радостью, подошла еще ближе к германцу и быстро, настойчиво, задыхающимся голосом воскликнула:
— Скорей же! Чего ты еще ждешь?… Разве ты хочешь, чтобы тебя с твоими верными германцами завлекли в какое-нибудь горное ущелье, где вы поневоле должны будете позорно сложить оружие, не имея возможности сражаться? Разве ты хочешь, чтобы вас распяли или отдали на съедение диким зверям на арене цирка?
— Нет!… Нет!… Клянусь всеми молниями Тора! — вскричал в ярости германец, схватив сложенные в одном углу палатки гигантские латы и надев их. Прилаживая шлем, пристегивая к поясу меч, он кричал:
— Нет! Я не позволю ему предать меня!… С моими легионами.., сейчас.., немедленно.., я ухожу из лагеря измены…
— И завтра все остальные последуют за тобой. С тобой пойдут таллы, иллирийцы и самниты, а с ним останутся только фракийцы и греки. Ты станешь верховным вождем, и ты, ты один покроешь себя славой за атаку и взятие Рима… Иди.., иди.., устрой, чтобы твои бесшумно поднялись.., мы отправимся сегодня же ночью.., слушайся советов той, которая тебя любит.., той, которая желала бы видеть тебя величайшим и знаменитейшим из всех людей!
Спустя несколько минут букцины германских легионов затрубили зорю, и меньше чем в час десять тысяч солдат Эномая собрали палатки и выстроились в боевой порядок для выступления из лагеря.
Часть лагеря, занятая этими легионами, была расположена около главных, правых ворот. Эномай сказал пароль декану, командовавшему охраной этих ворот, и без шума вывел свои легионы. Сигнал германцев разбудил и галлов, их соседей: некоторые из них думали, что все войско должно выступить, другие, что неприятель подошел к гладиаторскому лагерю. Все поспешно вскочили, вооружились, вышли из палаток и, не дожидаясь ничьего приказа, велели трубачам взять букцины и протрубить зорю. Вскоре весь лагерь гладиаторов был на ногах, и все легионы схватились за оружие. Началась суматоха, которая всегда возникает даже в самом дисциплинированном войске при неожиданном появлении неприятеля.
