Чингиз-Хан - Ян Василий Григорьевич (книги онлайн полные версии TXT) 📗
– Опять монгольская работа! Они хватают детей, держат, не заботясь, потом натешась, бросают...
Взмахнула плеть, и конь поскакал. За поворотом дороги всадник нагнал группу монголов. Две повозки на высоких скрипучих колесах, перегруженные награбленным скарбом, медленно ехали впереди. На каждой повозке на вещах сидела монголка в мужском лисьем малахае и овчинной шубе и монотонно покрикивала на упряжных быков, равнодушно шагавших в облаке пыли.
Позади повозок ковыляли трое полуголых изможденных пленных со связанными за спиной руками и шатавшаяся от слабости женщина. За ними плелась, высунув язык, большая лохматая собака. Монгольский мальчик лет семи, с двумя косичками над ушами, подгонял пленных, точно пастух, торопивший медленно идущих коров.
– Урагш, урагш, муу! (Вперед, вперед, дурной!) — кричал мальчик и поочередно стегал каждого хворостиной. Одет он был в подоткнутый за пояс ватный халат, содранный со взрослого, на его ногах были просторные сапоги, и, чтобы они не сваливались, маленький монгол туго перевязал их под коленями ремешками. С сознанием важности порученной работы мальчик особенно подгонял женщину, которая тащилась только благодаря веревке, протянутой от повозки. Через прорехи желтого платья просвечивала ее костлявая спина с багровыми рубцами. Женщина причитала:
– Отпустите меня! Я вернусь! Там осталась моя дочь Хабиче... Я сама потащу ее!..
– Какую тебе еще дочь надо? — прервал старый монгол, вынырнувший на сивом коне из тучи пыли. — Сама едва плетется на веревке, а хвалится, что потащит другую клячу!..
Старик стегнул женщину плетью. Она рванулась вперед и упала. Веревка, которой она была привязана, натянулась и поволокла пленницу. Монголка с повозки закричала:
– Что ты, старый пес, жадничаешь? Была бы хромая овца, я бы взяла ее к себе на колени, — от овцы хоть мясо и шкура. А какая нам прибыль от этой скотины? Ее дочь уже подохла, вот и она свалилась. А нам, ой, как далеко еще плестись домой, к родным берегам Керулена!.. Брось ее!
– Не подохнет! Живучая! — хрипел от злости старик. — И эта падаль и эти три молодца — все у меня дойдут до нашей юрты. Другие наши соседи по двадцать рабов домой гонят, а мы не можем пригнать четверых? Эй вы, скоты, вперед! Урагш, урагш!
Монгол стегнул плетью волочившуюся женщину, веревка оборвалась, и рабыня осталась на дороге. Повозки двигались дальше. Старик придержал сивого коня, щелкнул языком и спросил подъехавшего молодого всадника:
– Выживет или не выживет? Купи ее у меня! Дешево продаю, всего за два золотых динара...
– Она и до ночи не доживет! Хочешь два медных дирхема?
– Давай! А то и вправду не доживет! Тогда и этого я не получу... — Монгол засунул за голенище две полученные от всадника медные монеты и рысцой направился догонять свой обоз.
Всадник свернул в сторону и, не оглядываясь, поскакал через высохшее поле...
Впереди выросли белые развалины, причудливые груды обломков, старые стены с проломами и несколько величественных арок. На них еще сохранились разноцветные арабские надписи. Много искусства и мысли было положено зодчими, построившими эти стройные здания, и еще больше труда внесли неведомые рабочие, сложившие из больших квадратных кирпичей и красивые дворцы, и внушительные медресе, и стройные минареты. Монголы все это обратили в покрытые копотью развалины.
– Один бы сноп сухого клевера и несколько лепешек, — шептал всадник, — и тогда мы, проехав еще день, доберемся до зеленых гор, где найдутся и люди, и дружеская беседа возле костра.
Каменные развалины уже близко. Вот под массивной аркой тяжелые ворота, открытые настежь. Двери обиты железом с большими, как тарелки, выпуклыми шляпками гвоздей.
"Знакомые ворота! Когда-то здесь проходили дервиш Хаджи Рахим, крестьянин Курбан-Кызык и мальчик Туган. Теперь Туган вырос, стал искусным воином, но, как бесприютный путник, не находит себе ни хлеба, ни пристанища в благородной Бухаре, раньше столь цветущей и многолюдной".
Под темными воротами гулко прозвучали копыта коня. Впереди метнулась рыжая лисица, легко взлетела на груду мусора и скрылась.
Осторожно ступал конь, пробираясь между обломками мертвого, безмолвного города. Вот главная площадь... Величественные здания окружали раньше это место шумных народных сборищ. Теперь площадь засыпана мусором и посреди белеет скелет лошади. В бирюзовом просторе неба медленно плывут бурые коршуны, распластав неподвижные крылья.
Конь остановился возле каменных ступеней мечети и, фыркая, попятился, поводя ушами. Впереди, на каменной подставке, лежала огромная раскрытая книга Корана с покоробившимися от дождей листами, которые шевелились от ветра.
"По этим каменным ступеням въезжал в мечеть на саврасом жеребце мрачный владыка монголов, рыжебородый Чингиз-хан. Здесь он повелел бухарским старикам кормить до отвала его плосколицых воинов. Тогда на площади пылали костры, жарились бараньи туши... До сих пор еще видны на каменных плитах следы костров"...
Туган сошел с коня, разостлал плащ и накрошил сухого хлеба. Он разнуздал коня и присел на ступени, держа конец повода.
За грудой камней что-то зашевелилось. Из-за обломков кирпичей поднялась истощенная женщина. Кутаясь в обрывки платья, она приближалась, протянув руку, и не могла оторвать жадных горящих глаз от хлебной корки.
Туган дал ей горсть сухарей. Она величественным медленным жестом приняла их, как драгоценность, и, отойдя, опустилась на колени. Она поднесла сухарь к воспаленным губам, но резко опустила руку и стала раскладывать сухари ровными горсточками на каменной плите. Осторожно слизала с руки крошки и крикнула:
– Эй, лисята, эй, пузанчики, ко мне! Не бойтесь! Он наш, он добрый.
Из черного отверстия между каменными плитами показалась сперва одна, потом три взлохмаченные детские головки. Пробираясь между развалинами, цепляясь друг за друга, дети медленно приблизились к женщине. Голые, обожженные солнцем, они были худы, как скелеты, только животы их раздулись шарами. Из черной дыры вылезли еще двое детей. Они и не пытались встать, а подползли на четвереньках и уселись, обняв руками свои опухшие животы.
