Мертвые души. Том 3 - Авакян Юрий Арамович (читать полностью книгу без регистрации TXT) 📗
— Так вот, я кинула всё и уж днями была у постели любезнаго супруга моего, служа ему наместо сиделки во все те тягостные дни и ночи, что отведены были нам напоследок Провидением, и уж не покидала его до конца!
«Ещё бы не «кинуть всё» и не прискакать сюда ко смертному одру «любезнаго супруга», когда подобное имущество могло бы перейти Бог знает в чьи руки. Один только дом с полмиллиона будет!», — подумал Чичиков.
— Нынче же я отдалилась от света, живу одна со своими мыслями и со своею бедою, потому как не сыскать мне уж более человека, подобного незабвенному Ивану Даниловичу моему… — продолжала Куроедова, всё так же поникнувши головою.
Но тут двери в малую гостиную отворились и в комнате возникнуло две фигуры в чёрных в облипку сертуках и весьма фатоватые. В гостиной явственно сделался слышным смех и голоса, доносившиеся снизу из большой залы, к коим присоединилось ещё и треньканье рояля, а также поплывший по воздуху запах парфюма, как надобно думать, исходивший от сказанных уж нами фатоватых фигур.
— Наталья Петровна! Наташенька!.. — заговорили фигуры в один голос, что ещё более добавило им фатоватости. – Где же вы, голубушка? Уж заждались все, не желают без вас начинать!
— Ах, я сейчас ворочусь, одну лишь ещё минутку, господа! — отвечала фигурам Куроедова, а сама оборотясь к Чичикову сказала:
— Это родственники моего Ванечки. Собрались нынче у меня, по семейному, обсудить некие насущные дела, почему я и прошу меня извинить за то, что не сумею уделить вам сегодня, Павел Иванович, должного внимания. Однако вы вольны навестить меня в любое иное время. Я всегда буду рада такому гостю, — с этими словами она поднялась с софы, на которой сидела и, протянувши на прощание Чичикову руку для целования, можно сказать, выставила того вон.
Герой наш протянутую ручку, конечно же, поцеловал и даже шаркнул ножкою, но на крыльце сплюнул в сердцах на каменные ступени, отвесивши к тому же Куроедовой пару таковых эпитетов, на каковые не отважится и наше перо. Усевшись в свою коляску, велел он Селифану отвезти его к привычному уж до него Труту, а сам, запахнувши полость, вознамерился было согреться, потому как помимо промозглого ветру чувствовал ещё и неприятный холод, исходивший точно бы из самого нутра.
Нынче в нём мешалось сразу словно бы несколько чувств – и негодование, вызванное оскорбительным приёмом, и досада оттого, что не удалось устроиться с выгодою для себя в большом и удобном для проживания доме, и тоска, вызванная известием о кончине Ивана Даниловича, о котором, надобно признаться, он вовсе не сожалел. Просто тоска сия связана была с обыденным, и, казалось бы, хорошо известным каждому рассуждением, обретшим вдруг для Павла Ивановича черты бессовестной и наглой бабенки, той, что минутами ранее выставила его за дверь.
«Вот так оно и бывает, — думал Чичиков, — всю жизнь бился, бился человек, точно рыба о лёд. Стремился сделать карьер, нажить деньгу, имущество приумножить, и тут разом всё исчезнуло! Даже и не то, что пошло в распыл, доставшись гнусной и развратной бабе, а именно, что исчезнуло для него, так, точно всего этого нажитого им богатства никогда и не существовало. Казалось бы, ещё только вчера ходил по земле, знался с иными людьми, тоже не последнего пошибу и враз всё исчезнуло!.. Словно и вправду некто задул свечу и опустилась вокруг тебя кромешная тьма, в коей уж ничему нету места, даже и твоей собственной персоне!..»
Тут уж Павлу Ивановичу, едва лишь пришла ему в голову сия, пускай и не блещущая новизною мысль, сделалось совсем худо. Он вовсе не желал додумывать её до конца, точно бы предчувствуя, что продолжение этой мысли может быть ещё более огорчительным, неприятным и имеющим прямое касательство до него. Но, не обращая внимания на это его нежелание, мысль стала вползать к нему в душу скользкою и холодной змеею.
Ледяной страх, распространяемый незримою этой змеей, сделался уж вовсе нестерпимым, и герой наш, рванувши меховую полость коляски, принялся колотить пухлым своим кулаком в спины сидевших рядком на козлах Селифана и Петрушки, понося их на все лады и пеняя и на тихий ход коляски, и на необоримую их глупость и темноту, которые, по словам Чичикова, являлись источником и причиною всех, когда—либо, постигавших его бед и несчастий. Сей неожиданный наскок, возымел действие, слуги встрепенулись, Селифан защёлкал кнутом, кони побежали резвее, а Чичиков почуявши, как у него странным образом отлегло вдруг от сердца, повалился на подушки сидения и уже в весьма сносном расположении духа явился к Труту.
Утро следующего дня было ничуть не лучше предыдущего. Ветер свистал за окошком снятого Павлом Ивановичем нумера, дождь впополам со снегом летал в воздухе, мешаясь в некое подобие жидкой каши, ложившейся на крыши домов и сараев, укрывавшей мостовые и тротуары, дабы быть перемешанной сапогами снующего взад и вперёд люда в совершенно чёрную, текущую жижею, слякоть. Однако ненастная сия погода не могла заставить остаться героя нашего в нумерах, тем более что в Петербурге об эту пору дожидаться лучшей погоды можно до самой весны. Вот почему Павел Иванович надушившись по своему обыкновению сразу несколькими парфюмами и одевшись потеплее, поспешил ко знакомому уж нам по предыдущему повествованию Земельному Банку, очень рассчитывая на встречу с секретарем Кредитного комитета Коловратским, с коим у него ещё весною состоялась беседа, весьма и весьма обещавшая.
В Земельном Банке он был, как и во первой раз, препровождён швейцаром в большую, сиявшую роскошью залу, в которой множество чиновников махая перьями отдавались целиком служению родимому Отечеству нашему. Разглядевши в углу круглую и гладкую, словно биллиардный шар, голову Коловратского, Чичиков испытал кольнувшее его в сердце радостное чувство, как оно всегда бывает при встрече с долгожданным и дорогим до тебя существом.
Коловратский, заполнявший лежавший пред ним на столе серый формуляр, увидавши краем глаза приблизившуюся к нему фигуру Чичикова, замахал пером ещё усерднее, делая вид, что вовсе не замечает подошедшего к его столу просителя. Однако Павел Иванович, как хорошо уж знакомый с его уловками, не дожидаясь приглашения, уселся на стул, стоявший подле и вытянувши из кармана заготовленную заранее ассигнацию, подсунул её под лежавшие на столе бумаги. Но Коловратский и глазом не моргнул, один лишь только кончик его птичьего носа сделался розов. Помахавши ещё с полминуты обгрызенным пером, он отложил недописанный им формуляр и глянувши на Павла Ивановича сказал:
— Признаюсь, сударь, что не могу припомнить вас, но сердцем чую, что видимся мы с вами не в первый раз, и оттого, стало быть, уж знакомы.
— Истинно, что так, милостивый государь! Хотя во прошлую нашу встречу вы обещали, что не позабудете не токмо меня, но и моего дела. Вот посему—то и уповая на сие обещание и отважился я вновь обеспокоить вас своим визитом. Тем более, что все необходимые, сказанные вами бумаги мною уж выправлены и все нужные справки получены, — отвечал Чичиков.
— Но вы не должны держать сердца на мою забывчивость. Такова уж особенность нашей службы, сударь. Посудите сами, каковое число просителей проходит предо мною ежедневно. Так что ежели бы я запоминал всякого, то уж без сомнения заболел бы горячкою мозга, — сказал Коловратский.
— О нет, милостивый государь, я вовсе и не думаю обижаться, потому как прекрасно вас понимаю. Ибо и самому довелось служить в своё время и я знаю, насколько он нелёгок: и чиновничий труд, и чиновничий хлеб. Это только господа щёлкоперы горазды строить над нашим братом всяческие насмешки. А заставь ты их каждый день отправляться в Присутствие, не глядя ни на погоду, ни на здоровье, ни на расположение духа; заставь переписывать все эти бумаги, от коих зависит судьба не одного лишь какого просителя—замухрышки, а порою и всего Отечества нашего, они запели бы тогда по иному! Нет, признаться по чести, ежели была бы только моя власть, то я всех этих писак, да бумагомарак определял бы отслужить пару годков, пускай и по девятому классу, вот тогда—то, хлебнувши с наше, перестали бы они изощряться в остроумии! А то что ни водевиль, то чиновник либо вор, либо дурак, что ни комедия, то чиновник опять же – либо дурак, либо пьяница! — желая сделать Коловратскому приятное, горячился Чичиков.
