Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или (др. перевод) - Рэнд Айн (книги бесплатно без регистрации TXT) 📗
К тому времени уже последнему деревенскому дурачку стало ясным то, чего поколения профессоров предпочитали не замечать. Что хорошего принесут наши дефектные двигатели электростанции, если встанут ее генераторы? Человеку на операционном столе, если погаснут софиты? Пассажирам самолета высоко над землей?
А если наш продукт купят за его прежние заслуги или из-за нашей нужды, то спокойной ли будет совесть у хозяина электростанции, хирурга или авиастроителя?
И все-таки именно такой нравственный закон профессоры, лидеры и мыслители всех мастей, хотели установить повсюду. Если кто-то натворил дел в одном маленьком городишке, где все друг друга знали, то подумайте только, что сделалось бы на мировом уровне? Вообразите только, на что это будет похоже, если вам придется жить и работать, связанной со всеми несчастьями и несуразностями в глобальном масштабе? Если где-то человек ошибся, вы должны исправить совершенное им. Работать, не имея шанса подняться, когда ваша пища, одежда, дом, удовольствия зависят от каждого обмана, голода, эпидемии, случившихся где-то в мире. Работать, не надеясь на добавочный паёк, пока всех камбоджийцев и патагонцев не накормят и не пошлют в колледж. Работать на всех родившихся младенцев, на людей, которых вы никогда не увидите, о чьих нуждах ничего не узнаете, чьи таланты или лень, или никчемность, или лживость вы не раскроете и с кого не имеете права спросить. Просто работать и работать, предоставив решать Айви и Джеральдам всего мира, в чьем желудке исчезнут труды, мечты и годы вашей жизни. Принять ли такой нравственный закон? И таков ли нравственный идеал?
Что ж, мы сделали попытку и получили урок. Наша агония длилась четыре года, со дня первого собрания и до последнего, и привела она к единственно возможному результату: к банкротству. На нашем последнем собрании только Айви Старнс пыталась нагло отрицать свою вину. Она выступила с краткой резкой речью, в которой заявила, что план потерпел неудачу, поскольку вся остальная страна не приняла его, и что отдельно взятое сообщество не может преуспеть посреди алчного, эгоистичного мира, а план де был благородным идеалом, просто человеческая натура недостаточно хороша для него. Юноша, тот, что был наказан за предложенную им полезную идею в первый же год, посреди всеобщего молчания поднялся на платформу, прямиком к Айви. Он ничего не сказал. Плюнул ей в лицо. Так пришел конец благородному плану «Двадцатого века».
Мужчина говорил и говорил, словно с его плеч, наконец, спало бремя многолетнего молчания. Дагни понимала, что в глубине души этот человек, отвыкший от элементарного общения, сильно страдает и… по-настоящему тронут. Своим отчаянным признанием, нескончаемым воплем против несправедливости, который жил в нем много лет, он выражал ей свою признательность. Она была первой, чей слух не остался безучастным к его словам. К нему как будто возвращалась жизнь, уже почти им забытая, потому что он вновь обрел две великие ценности, в которых так нуждался — пищу и присутствие разумного собеседника.
— А что же Джон Голт? — напомнила Дагни.
— Ах, да… — припомнил мужчина.
— Вы хотели рассказать мне, почему люди стали задавать этот вопрос.
— Да… — взгляд мужчины стал отсутствующим, как будто он видел события, преследовавшие его много лет, но так и оставшиеся для него тайной. Странное, вопросительно-испуганное выражение появилось на его лице.
— Вы хотели рассказать, о каком Джоне Голте они говорили, если такой человек вообще существовал.
— Надеюсь, его не было. Я хотел сказать, мэм, что это просто совпадение, выражение, не имеющее смысла.
— Но у вас явно есть что-то на уме.
— На первом собрании в «Двадцатом веке» произошло событие… Возможно, с него все и началось, а может быть, и нет. Не знаю… Собрание проходило весенним вечером, двенадцать лет назад. Шесть тысяч человек собрались на трибунах, возведенных до самых стропил крупнейшего из заводских ангаров. Мы только что проголосовали за новый план и были возбуждены, шумели, приветствуя победу народа, грозя каким-то неведомым врагам, затевали шуточную борьбу, как буйные хулиганы с нечистой совестью. На неприглядную, опасную толпу светили сильные прожекторы. Джеральд Старнс, председательствовавший на собрании, постучал молоточком, взывая к порядку, и мы немного угомонились, но не до конца; человеческая масса волновалась, словно вода в сковородке, которую поворачивают. Сквозь шум Джеральд Старнс прокричал: «Наступил ключевой момент в истории человечества! Помните, отныне ни один из нас не может покинуть завод, потому что всех нас связывает воедино нравственный закон, который мы приняли!» Один из молодых инженеров встал и заявил: «Я его не принимаю». Почти никто его не знал. Он всегда держался в стороне. Все мы внезапно замерли — так гордо он поднял голову. Высокий стройный парень… я еще подумал тогда, что такому можно свернуть шею разве что вдвоем. Но всем нам стало страшно. Он стоял с видом человека, уверенного в своей правоте. «Я положу этому конец, раз и навсегда», — произнес он сильным, звонким, но совершенно спокойным голосом. Не сказав больше ни слова, он направился к выходу. В ослепительном свете прожекторов он неторопливо шагал вниз, не глядя на нас. Никто не попытался его остановить. Джеральд Старнс с издевкой крикнул ему вслед: «Как?» Обернувшись, парень серьезно ответил: «Я остановлю мотор, движущий мир». И ушел. Больше мы его не видели.
Мы так и не узнали, что с ним стало. Но через несколько лет мы заметили, как на крупнейших заводах, из поколения в поколение стоявших крепко, как скала, один за другим гаснут огни, увидели закрывающиеся ворота и замирающие конвейеры, пустеющие автострады. Когда нам стало казаться, что некая безмолвная сила перекрывает источники энергии всего мира, и мир постепенно затихает, словно тело, испускающее дух, мы вспомнили о нем и стали расспрашивать друг друга и тех, кто слышал его слова.
Мы стали думать, что он держит свое слово — человек, знавший правду, которую мы отказались принять и этим навлекли на свои головы возмездие, кару мудреца, чье мнение мы отвергли. Нам казалось, что он проклял нас, что от его приговора нет и не будет спасения. Самым страшным было то, что он не преследовал нас, это мы неожиданно стали искать его, а он исчез без следа. Нигде мы не нашли о нем ни слова. Мы задавались вопросом, что за неведомой силой он обладал, дав такое обязательство. Но не нашли ответа. Узнав об очередной катастрофе, мы вспоминали о нем, хоть и не могли объяснить, почему это случается при каждом ударе судьбы, при гибели очередной надежды, каждый раз, когда все оказывались в густой серой мгле, непреодолимо окутывающей землю. Наверное, люди слышали, как мы выкрикивали свой вопрос, не зная его смысла, но хорошо понимая чувства, которые заставляли нас его выкрикивать. Они тоже замечали, что в мире исчезло что-то важное. Возможно, поэтому они и начали повторять этот вопрос, когда чувствовали, что надежды нет. Мне хотелось бы думать, что я не прав, что эти слова не имеют смысла, что за картиной гибели человеческой расы не скрывается сознательное намерение человека отомстить и покарать. Но когда я слышу, как люди повторяют этот вопрос, я испытываю страх.
Я думаю о человеке, который обещал остановить мотор, движущий мир. Понимаете, его звали Джон Голт.
Дагни очнулась, потому что ритм колес изменился. Стук стал нерегулярным, с вкраплениями скрипа и короткого скрежета, напоминавшего истерический смех, сопровождавший дерганье вагонов. Не глядя на часы, она догадалась, что начался участок пути компании «Канзас Вестер» н, и поезд въехал на длинный объездной путь от Кирби, штат Небраска.
В полупустом поезде люди пересекали континент на первой «Комете», вышедшей в рейс после катастрофы в туннеле. Предоставив бродяге спальню, Дагни осталась наедине с его рассказом.
Она хотела обдумать услышанное, все вопросы, которые сможет задать ему завтра, но обнаружила, что разум застыл, словно зритель, способный только смотреть пьесу, но утерявший способность двигаться. Она чувствовала, что без лишних вопросов понимает значение спектакля, и должна спастись от него. «Бежать, бежать!» — настойчиво стучало в ее мозгу, словно и в самом движении заключался конец, окончательный, абсолютный и предопределенный.
