Мертвые души. Том 3 - Авакян Юрий Арамович (читать полностью книгу без регистрации TXT) 📗
Но вдруг лихач на железных, крытых расписным лаком санях, описавши резвую дугу, остановился, словно вкопанный прямо перед коляскою Павла Ивановича, так что у героя нашего даже ёкнуло сердце и оно опустилось куда—то в пространство, что расположено в нашем теле намного ниже желудка. Чичиков уж было приготовился к самому худшему развороту событий, чувствуя, как все его члены становятся точно бы ватные, а по ещё мокрой от пота спине студёною струйкой бежит холодок. Однако из санок наместо разбойников выпорхнула одетая в прехорошенькую шубку молодая дама, и отдавши лихачу некое указание, скрылась за дверью модного магазина, чьи витрины пестрили всяческим любезным дамскому сердцу товаром.
«Нет, это никуда не годится! Таковым манером и до сердечного припадка можно себя довесть, — подумал Чичиков, — и в правду, нечего тут более околачиваться, коли уж все дела обделаны. А погулять мы ещё успеем. Ещё сыщется для сего время, пускай и в другой раз!».
И приободрённый сим рассуждением он снова отправился к Труту где выписавшись из нумера и собравши свой нехитрый дорожный скарб, не теряя уж времени даром, и увозя с собою заветный миллион, отбыл из Петербурга.
Небольшая остановка сделана была им у оружейной лавки, в коей приобрёл он пару дуэльных пистолетов, со всем необходимым прикладом и, зарядивши оба, тронулся далее в путь, расположивши коробку с пистолетами у себя на коленях.
Что ж тут сказать, господа? Всякий приобретатель и всякий собственник должен радеть о своей собственности, особливо ежели к приобретению оной приложены были некие усилия. Потому как лишь только глупец, которому досталось даром отцовское состояние, проматывает его с такими же, как и он, вертопрахами за бутылкою, либо за карточным столом. Человек же рачительного ума всегда будет стараться сберечь своё достояние, да к тому же, ещё и приумножать его праведным своим трудом, но таковых, увы, всё меньше остается в Отечестве нашем. Всё и везде пускается в распыл. И те заклады в казну своего имущества, коим ныне не счесть числа, и те делаются не от большого ума и не рачительности ради, а из пустого и обманного чувства скорой поживы, на которую всегда столь падок русский человек, и некой неведомой пользы, что они якобы могут принесть дурню—помещику, не умеющему видеть далее своего измазанного в табаке носу.
Так что наш Павел Иванович, как бы и не был он кому смешон со своими страхами, с готовыми к бою пистолетами, да саблей в подмышках, пожалуй, был из немногих, кто не потерял на закладах, а сумел приобресть из них для себя пользу. И пользу весьма и весьма немалую, при одной мысли о которой у него начинали дрожать и прыгать в животе самые мелкие и неведомые доселе жилки.
Тут, надобно сказать, и окончилось то предприятие Павла Ивановича, к описанию коего и всех, связанных с ним приключений, приложили мы столько труда и старания. Но сие вовсе не значит, что пришла нам пора поставить точку в нашей поэме, распростившись и с Павлом Ивановичем, да и с вами, дорогие наши читатели, навсегда. Нет, тому, покуда, ещё не пришло время, по той причине, что история Чичикова Павла Ивановича на этом не заканчивается и пускай и немного страниц осталось прочитать вам, верные спутники мои, но мне есть, ох, как есть, что ещё рассказать. И кто знает, может быть та небольшая часть текста, что ждёт нас ещё впереди, и есть самое главное и самое важное изо всего того вороха страниц, что когда—либо выходили из—под моего пера.
Итак, Павел Иванович, вырвавшись из Петербурга, понесся по хорошо уж известному ему тракту. Не мысля ни о каком промедлении и не допуская его, он желал только одного, как можно скорее очутиться в Кусочкине, подле Надежды Павловны, что без сомнения, с нетерпением дожидалась его возвращения. Потому что только там, в Кусочкине и должна была начаться, по его разумению, новая, чистая и настоящая его жизнь, та, к которой он столько лет неустанно стремился.
Жизнь, наполненная покоем, достатком, радостию, детским смехом, звучащим то где—то в комнатах большого дома, то на летнем лугу за усадьбою. И в этой новой жизни, как он рассчитывал, будет доставать места всему; и труду сельского хозяина, и ловкости купца, торгующего произведённым в имении товаром, и мудрости управителя, пекущегося о благе своих крестьян. Крестьян, не просто прописанных на бумаге, а самых что ни на есть настоящих, тех, что будут трудиться в его угодьях, получая за свой труд заслуженную мзду, как то заведено, к примеру, у того же Костанжогло.
Бедный, бедный Павел Иванович, по примеру многих и многих из живших когда—либо на земле людей, он считал, что жизнь его, та самая, данная ему Господом Богом жизнь – ненастоящая, а посему она была и нелюбимая им. А истинная, достойная его жизнь только лишь ждёт его впереди за всеми теми несчастьями, невзгодами да свершениями, коих достигал он с таковым непреклонным упорством на протяжении мучительно долгих годов, тех, что сложились для него в нечто такое, что он хотел бы отринувши от себя позабыть навек, как забывает узник о покинутой им затхлой и тесной каморе.
Как же сильно сие заблуждение, посещающее, почитай, что всякую душу верующую в то, что жизнь можно будет переписать набело так, словно бы это некое сочинение, в котором стоит лишь только расставить по собственному разумению запятые, точки да кавычки и выйдет радующее тебя, совершенное произведение. Но именно что в таковом разе и не выйдет ничего. По той причине, что Господь посылая нам испытания, готовит души наши к иной светлой и ждущей достойных, горней жизни, отсекая всё лишнее — чёрное, уродливое и постыдное, что только и есть в нашей душе, отсекая, словно ваятель, откалывающий железным стилом куски мрамора для того, чтобы в конце концов явить миру совершенство. И ежели принять в расчёт сие рассуждение, то тогда сразу и просто становится понятным, что мы счастливы изначально и что счастье наше лежит не вовне, а находится внутри нас, и его можно будет отыскать даже на дне самого разбитого горем сердца. Поступая же иным образом, мы словно бы вычёркиваем себя из той книги жизней, что пишется неведомою, но доброю до нас рукою, вычёркиваем, как вычёркивает сочинитель неверный и убогий на его взгляд абзац, и вот тогда—то некто иной подхватывает нас и, окруживши бесами искушений, волочет за собою.
Страх сделаться ограбленным да обобранным гнал Чичикова всё дальше и дальше из Петербурга. Коляска его, со свистом рассекая морозный воздух, летела по хорошо укатанной дороге. Кони храпели и выбивались из сил, но Павел Иванович не жалея коней торопил своего возницу, надеясь подобным манером освободиться от гнетущего, неприятного чувства. Ему было ещё невдомек, что сие смущённое состояние духа навсегда уж прилепилось к его естеству, и отныне пребудет с ним постоянно, потому как сие и есть та цена, коей расплачивается всякий приобретатель за приобретённую им собственность, а вовсе не деньгами, как принято думать о сем предмете.
Однако неприятности сего путешествия усугубились для Павла Ивановиче ещё и тем, что умудрился он подхватить простуду, хотя и сидел во все дни пути завернувшись в меховую полость, стараясь по возможности не казать наружу и носу. Вероятно, виною тому была та суета вокруг вырученного им, наконец—то, миллиона, когда обливаясь жарким потом носился он по коридорам банка, кочуя из кабинета в кабинет, бегая меж этажами, то в кассу, то из кассы, то добираясь до Коловратского за какой—то малостью, то гремя чемоданом по железной лестнице, устремляясь вниз, ко ждущему его в подвале кассиру, уж отсчитавшему Павлу Ивановичу его миллион.
Как бы то ни было, а к шестому дню пути, когда забрезжили сквозь морозную, висевшую в воздухе, дымку купола московских церквей, Чичикова колотил уж изрядный озноб, лоб его покрылся липким потом, а голова, точно набитая суконками, болела немилосердно. Посему Павел Иванович велел Селифану заворотить к первой же попавшейся им на пути гостинице, что стояла чуть ли не у самого въезда в первопрестольную.
Борясь с головной болью он кое—как прописался в сем заведении, надо сказать весьма унылом и затрёпанном, и снявши нумер, тот, что более пристал назвать каморкою, ежели к сей каморке не прилеплена была бы ещё одна каморка, прозывавшаяся «людскою», повалился на кровать, велевши Петрушке отправляться за доктором.
