Бунт Афродиты. Tunc - Даррелл Лоренс (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений txt) 📗

Нэш семенит рядом, держа меня за рукав.

— У меня ужасное чувство, будто ты хочешь порвать с фирмой, сбежать. Это правда, Феликс? Ради всего святого, не делай этого! Фирма всегда тебя отыщет, ты это знаешь.

Я сделал круглые глаза.

— Фирма предоставила мне отпуск, — твёрдо сказал я. — На два года, по болезни.

— Ах вот как. Это другое дело, — с огромным облегчением пробормотал Нэш.

— Собираюсь в законный отпуск на южные моря.

— Отчего туда?

— Оттого, что в наше время все равно куда ехать. Почему бы и не туда?

Не по этой ли причине я сейчас в Афинах? Да, по этой, просто чтобы доставить им немного головной боли. Мстительный Феликс. Частью по этой, но частью и по другой: вдруг захотелось вернуться туда, откуда все началось, — к точке сфокусированного бытия в номере седьмом этого засиженного мухами отеля. Одна свеча и, ейбогу, маленькие деревянные сабо, которые недавно возникли в чемодане, полном всяческого хлама, — любимые сабо Иоланты. Уцелевшие сокровища, на которые я всегда смотрел озадаченно и заворожённо. Люди, да, люди возникают вновь и вновь, но на короткое время. Вот вещи, те могут жить долго, спокойно меняя своих хозяев, когда устают от них или же toutcour. Я — устал ужасно. Большая часть предварительно зафиксированного и сжатого материала, который я закладывал в Авеля (ибо компьютер — это просто огромная библиотека мыслей), большая его часть была пропущена через эти маленькие дактили, как я их называю. Как вы думаете, возможно ли, подводя итог целой жизни, сказать, что все в ней было предопределено? Я представил, что в моей все предопределено настолько досконально, что её можно читать, как некролог. Две женщины, одна — черноволосая, другая — ослепительная блондинка; два брата, один — тьма, другой — свет. Затем остальные листы колоды, перечни событий, мелких случайностей. Мрачная история! Что ж, я довёл её до настоящего момента. Авель должен её продолжить. Просто переключите рычажок на отметку ручного управления и ведите стрелку по шкале «дополнительные данные». Каждый разумный человек должен оставить завещание… Но лишь в конце долгого, полного потерь и опасностей кружного пути по высыхающим заливным лугам славы, финансового успеха. Я, Феликс Чарлок, будучи в духовном и физическом здравии, хаха, настоящим объявляю свою последнюю волю этсетерa. Не то чтобы мне было что оставлять; фирма прибрала к рукам все, за исключением нескольких личных вещиц, дорогих для меня, вроде этих вот дактилей, моего последнего изобретения. Я нашёл способ сделать прототипы такими, чтобы они их не обнаружили. Размером дактиль не больше дамского несессера — шедевр миниатюризации, лёгкий как пёрышко. Хотите знать, что это такое?

Подойдите ближе, я расскажу вам. Дактиль был сконструирован для тех, кто постоянно разговаривает сам с собой, то есть для всех и каждого. А также для лентяев вроде меня, которые испытывают отвращение к чернилам и бумаге. Ты себе говоришь, а он записывает, и даже больше того — транскрибирует. Низкий женский голос (выбор был продиктован диапазоном частот) кодирует слова, и начинает урчать крохотный фонетический набор размером с молитвенную мельничку ламы. Из отверстия А медленно выползает лист бумаги стандартного формата, на котором все, тобой сказанное, напечатано слово в слово. Как он устроен? Ах, это хотела бы знать любая фирма. К тому же дактиль может работать бесконечно, хватило бы бумаги да свежих батареек. Легко понять, почему эта игрушка так ценна, — в несколько недель она могла бы оставить не у дел всех стенографисток в мире. Кроме того, машинка настолько чувствительна к индивидуальному тембру, что ей не нужен выключатель — достаточно голосового пароля. Он, конечно, выбирается произвольно. В моем случае она включается на слово «Конх» и выключается на слово «Ом».Такой трудоёмкий анахронизм, как печатанье на машинке, она превращает в забаву. И все же я не смею запатентовать её, поскольку фирма не спускает глаз с Патентного бюро.

Им тут же сообщают, когда появляется чтото новое… По крайней мере, Джулиану.

Причины, по которым я хочу освободиться, разнообразны и сложны; о явных не стоит и упоминать, но есть и более серьёзные, объяснить которые необыкновенно трудно, несмотря на мои близкие отношения со словами. В конце концов, я написал достойные книги, пусть и прибегая к механике, электронике и прочим подобным вещам. Но если бы мне захотелось подойти к моему случаю до некоторой степени как археолог, полагаю, я наткнулся бы на культурные пласты более глубоких склонностей, которые открыли бы мне, кем я должен был стать. С одной стороны, чисто внешне я мог бы вести отчёт моей жизни от того момента, когда я с помощью клубка тонкого шпагата и двух жестяных сигаретных коробочек соорудил некое подобие телефонного аппарата. Дзинь! Вы можете сказать, в этом нет ничего необыкновенного; даже школьник знает, как работает древнее устройство Белла. Но тогда позвольте сказать иначе. Я постепенно стал приравнивать изобретение к творению — может, на ваш взгляд, чересчур самоуверенно с моей стороны? Тем не менее там и там симптомы во многом те же, не так ли? Беспокойство, лихорадочное состояние, мигрень, отсутствие аппетита, маниакальнодепрессивный психоз (О, Мама!)… да, все верные признаки припадка падучей. Потуги. И вот, совершенно неожиданно новая идея вырывается на свободу из переплетенья лихорадочных видений — бац! Так происходит у меня. И сопровождается болью, позволяющей проклятой идее развиваться, оформляться в воображении. Молодым я не умел распознавать эти признаки. Когда начинали стучать зубы, я ожидал приступа малярии. Не умел находить наслаждение в нервном расстройстве. Что за вздор! Ну так вот, уже несколько дней, как я в бегах, меня как бы нет, живу в Афинах один, с моим фамулюсом, регулярно занимаюсь профессиональной переподготовкой в форме этих автобиографических заметок!

Я задержался тут, ища Кёпгена; но единственного человека, который мог бы рассказать мне, где он, сейчас нет в Афинах, и никто не знает, когда он вернётся. Ом.

Я отправился к Нэшу из чистой проформы; мы с ним всегда ладили. Иногда этот зануда попадается на шутку! Как все психоаналитики, он настоящий неврастеник, скрывающий свою истерию под улыбочкой, зевком и всезнающим видом. Снимет очки, откашляется, побарабанит пальцами по столу, поправит бумажный цветок в петлице. Думаю, я заставляю его чувствовать себя несколько неуютно; не сомневаюсь, он задаётся вопросом: а что мне известно? Ведь разве Бенедикта не его пациентка? Мы чертовски любезно препираемся, как два прекрасно образованных англичанина. Он не выказывает удивления, услышав, что я собираюсь поехать куданибудь отдохнуть. Я ничего не говорю, как к этому относятся на фирме, но по его лицу вижу, что такая мысль у него мелькает. Знают ли на фирме, куда я еду? Да, они знают — я предусмотрительно сказал всем друзьям, куда еду: на Таити. Уверен, нашему агенту там уже отправлено соответствующее сообщение и в порту меня будет поджидать высокий прыщавый человек европейского вида, в панаме, скромно стоя гденибудь в сторонке. Спокойно, скромно, ненавязчиво моё прибытие будет зафиксировано и доклад послан наверх.

— Думаю, ты просто устал, — сказал он. — И все же не вижу для этого оснований. Ты уже несколько месяцев ничем не занят, сидишь, как в тюрьме, в Уилтшире. Ты счастливчик, Чарлок. Если не считать того, что Бенедикта больна. У тебя есть все.

Я насмешливо посмотрел на него, и он, устыдившись, покраснел. Потом расхохотался с деланной сердечностью. Мы слишком хорошо понимали друг друга, Нэш и я. Вот подождите, я расскажу ему об Авеле, просто подождите.

— Как будем говорить, Нэш, силлогизмами или поболтаем без затей? Казуальность — это попытка внушить себе, что мир имеет некий высокий смысл. Мысль, что он ничтожен, нам невыносима. — На глазах у него выступили слезы, комичножалкие слезы от смеха, из сердечного превратившегося в мрачный. — Знаю, тебя тошнит от твоей работы и тебе точно так же погано, как мне, если допустить, что мне погано.