Душа - Триоле Эльза (бесплатные версии книг .TXT) 📗
XVI. Супермужчина (I)
В этот же день, часов в пять, Мишетта сообщила Натали, что ее вызывают по магазинному телефону.
– Да, – сказала Натали в трубку, – да, да. Ну, как ты, благополучно? Да, да… Я бы на твоем месте… Раз ты уже в Париже… Хорошо, приходите оба…
Она повесила трубку.
– На сегодня хватит, даже спина заныла, – она потянулась, – поди побегай, Кристо, а я займусь своими делами.
Кристо открыл было рот, чтобы возразить, но ничего не сказал и, насупившись, вышел прочь.
Оливье позвонил у дверей со стороны Дракулы. Должно быть, он говорил из ближайшего автомата. С ним был Дани, супермужчина.
Дани щеголял в невысоких сапожках, голенища доходили лишь до половины икр, а выше – вельветовые брюки. Темно-синий джемпер с засученными рукавами, а вокруг шеи шелковый платок, кончики которого засунуты за вырез. Плечи как у грузчика, ноги длинные… Узенькая черная бородка аккуратно окаймляла подбородок и впалые щеки. Из-за этой бородки губы казались основной деталью лица. Глаза маленькие, очень черные, лоб низкий. Даже на Лазурном берегу на него бы оборачивались. Оливье рядом с ним казался хрупким, светлым, бесцветным, глупеньким. Дани поцеловал у Натали руку, прислонился к книжной полке, скрестив руки и ноги. Мишетта принесла виски.
– Спасибо, мадам, я не пью… И не курю тоже.
Оливье кинул на Натали взгляд, явно говоривший знай, мол, наших!
– Оливье сообщил мне, что вы ему помогли… в той злополучной истории… Никогда не прощу себе, что из-за меня ему чуть не пришлось столь неудачно вступить в жизнь… На самом деле ему неслыханно повезло! Если бы тогда он не нарвался на полицейского, у которого как раз в тот день были другие заботы, он бы влип самым идиотским образом. Во всяком случае, его бы не выпустили… он встретился бы в тюрьме или в исправительном заведении с отъявленными мерзавцами и погиб… Буквально погиб бы.
– Золотые слова, дорогой мсье. Но, если не ошибаюсь, именно вы привели Оливье в ту роскошную квартиру, где творятся столь неблаговидные дела…
Сама не зная почему, Натали говорила не своим обычным, а каким-то слишком торжественным голосом, словно для того, чтобы попасть в тон басу, тихонько журчавшему у книжной полки.
– Я рассчитывал оказать Оливье услугу… Пора, давно пора покончить с этой манией невинности, а то и впрямь дело может кончиться импотенцией. Хозяин роскошной квартиры – человек в высшей степени культурный, воспитанный. Наш дурачок Оливье, видимо, воспламенил его воображение, а раз он согласился принять в дар часы – правда, прелестная вещичка, вы видели, мадам? – хозяин вправе был решить, что Оливье смекнул, в чем дело. Понятия невинности для таких господ не существует. Ну скажите, мог ли я предвидеть, что все обернется именно так? Вечеринка была самая банальная, даже родители присутствовали, все было в высшей степени благопристойно, вполне в рамках допустимого… Кстати сказать, когда в тот вечер нагрянула полиция, в гостиных было полно народу, ни одного человека не задержали, ничего подозрительного не обнаружили. Забрали только мальчиков, которые находились в задних комнатах…
– А вы? Как вам удалось выпутаться?
– С трудом, мадам, с огромным трудом… Меня арестовали. И, поверьте, допрашивали с пристрастием. Потом, конечно, выпустили… Зато родители выставили меня из дому; они, мои родители, люди в высшей степени приличные. Я еще несовершеннолетний, мне нет двадцати одного года. Единственно, кто бы мне помог, – это хозяева той прекрасной квартиры. Но я не любитель подобных Штучек… Хочешь – не хочешь, придется поступить на военную службу… Иду воевать!… Забавно!
Натали провела гребешком по волосам, натянула шаль на свои покатые плечи.
– На вашем месте я бы не стала этого делать.
– А почему, в сущности? Я просто не стану дожидаться призыва, все равно рано или поздно меня возьмут в армию.
– Я бы лично не пошла.
– Интересно, как бы вам это удалось, мадам?
– Не знаю… Вот я гляжу на вас и думаю, что выгодны лишь на то, чтобы убивать или быть убитым… На вашем месте я бы дезертировала, пошла бы в ярмарочные силачи, в грузчики, словом, куда-нибудь да пошла. Ведь не я, а вы молоды и здоровы…
– Простите, не понимаю. Значит, мадам, вы проповедуете анархизм? А по мне, куда более элегантно стать дисциплинированным солдатом и путешествовать на казенный счет. Жаркие страны издавна меня влекут.
– Значит, убивать для вас – пустяки?
– Еще не пробовал, мадам. Потом вовсе не обязательно убивать. Возможно, меня убьют. В том, конечно, случае, если мне будет предоставлен выбор.
Дани пододвинул стул, уселся на него верхом, упер подбородок в спинку.
– Я, мадам, подобно Эдгару По, неисправимый поэт. А для поэта все на свете лишь чернозем: война, вечеринки, извращенные господа, вся эта развратная сволочь, девчонки и те, которые плачут, и те, которые не плачут, бродяги и молодые шансонье, рвущиеся к успеху, мода, капиталисты и пролетариат, мировые рекорды и внутренний мир, ракеты и спортсмены космических масштабов… Общие места, протертые до дыр, и модернизм, древний, как Иегова… все это для поэта лишь чернозем. Новое слово не изобретают, оно не плод игры ума, оно рождается спонтанно… от того пли иного скрещивания, от того или иного вида любви, от тех или иных нарушений канонов, от неосознанного. И нет на свете, мадам, ничего более естественного и более неукротимого, нежели гений, с этим нельзя справиться… Как с сексуальным влечением… Пусть монахи умерщвляют плоть, пусть бичуют себя – их мучит, ими владеет желание… Война, болезнь, голод могут бичевать гения, но одолеть его не могут. И если ему вырвут язык, он будет глаголить жестами, если ему выколют глаза, он будет продвигаться вперед ощупью… Я не имею права разбрасываться ради хлеба насущного, а в полку я хоть буду сыт. Я прошу одного: лишь бы не перерезали нить моей мысли.
– Любопытно, – сказала Натали. – Мне хотелось бы знать, что именно вы собираетесь сказать людям?
– Мне есть что сказать. Придет день, и я скажу. Я чувствую, как во мне бродят, как поднимаются во мне соки. В один прекрасный день я заговорю. Я вслушиваюсь в себя! Я знаю, что день этот придет. Я себя не жалею, мадам, я не ищу ни благосостояния, ни славы, не боюсь ни жары, ни холода, ни вшей, ни малярии, ни небытия… Боюсь лишь единственной вещи на свете: боюсь утратить то, что есть во мне. То, что жизнестойко. Я неуязвим, что мне перемены температуры, политика, любовь, дружба, боль, философия, религия и все прочие доктрины…
– А к чему вы собственно клоните? – Натали обмакнула перо в тушь. – И когда, по-вашему, произойдет это счастливое событие… словом, когда проявит себя то, что вы носите в себе?
Дани облокотился на рабочий стол Натали.
– Простите за нескромность, чем вы сейчас заняты, мадам?
– Делаю иллюстрированную серию…
– А-а, «Игрок в шахматы»… Если не ошибаюсь, речь идет об автомате. Прелестная история. Робер Гуден такого насочинял. Восхитительный лгун! Если, конечно, вынуть из цилиндра цветок или голубку – значит лгать. Человек, который фокусничал во всем и всегда. Он, этот Робер Гуден, больше сделал для «Игрока в шахматы», чем Эдгар По: он создал, а По развенчал. Не дело поэта развенчивать иллюзии. Я за Гудена, против По.
– В ту эпоху, когда По писал своего «Игрока в шахматы», это была не иллюзия, а мошенничество.
– Иллюзия, мошенничество… К чему было пытаться разоблачать мистификации? Ведь сам По как поэт, только и делал, что мистифицировал самого себя и других. А алкоголь разве не мистификация? Мистификация относится к истине так же, как бриллиант к искусственному алмазу.
– Скорее наоборот…
– Для того, чтобы найти истину, надо лгать. «Игрока» сделали для того, чтобы спасти жизнь человеку, лжеавтомат помог этому загнанному человеку выставить в смешном виде русскую императрицу… Где же тут мошенничество? По-моему, это проявление истины и юмора.
– Послушайте, Дани, – Натали начала уже раздражаться, – возможно, Робер Гуден выдумал от начала до конца всю эту историю с польским патриотом, во всяком случае, Эдгар По не мог ее знать, он скончался до того, как она была написана Гуденом. В таком случае, о чем же вы говорите?
