Среди мифов и рифов - Конецкий Виктор Викторович (читать полную версию книги TXT) 📗
Есть много вариантов происхождения рыбьих хвостов у сирен. Мне больше всего нравится тот, в котором говорится, что Афродита наказала сирен хвостами за их безнравственное желание остаться девами…
Дождь лил проливной. И Стародубцева не было на привычном месте у штурвала. Он член ревизионной комиссии и вместо вахты снимал натурные остатки в артелке. И радар давал какие-то немыслимые дистанции до берега.
Надежда была на Мальту. Никогда ещё не видел острова, который был бы так вдребезги, сплошь весь утыкан крестами — значками церквей, храмов, часовен и соборов.
Впереди Ионическое море, Пелопоннес, Крит.
Заглянул в рубку старпом, с которым мы когда-то в Лондоне так удачно ездили за фуражками. У него неприятность. Чтобы увеличить ход, посадить глубже корму, притопить винт, он накачал пожарными шлангами в четвёртый трюм забортной воды. А паел — настил из досок на дне трюма — всплыл. Доски вместе с грязной водой бултыхаются в трюме. Воду надо откачивать, настил сколачивать и сажать на место. Но доски набухли, не лезут на места. До Керчи осталось всего несколько суток. Там сразу должна начаться погрузка. И чиф потерял юмор.
— Критиотам иногда по ночам кажется, — сказал я расстроенному чифу, — что их остров плывёт. И они даже зажигают отличительные огни. Видишь, на мысу Ставрос — правый отличительный, на Литиноме — левый…
— Я знал одного парня вроде тебя, — сказал чиф. — Но он рехнулся у Нордкапа. Штормовал там четыре дня. Глаза у него были точно как у тебя сейчас… Потом я его встретил на площади Льва Толстого в Ленинграде. Он был весь в бинтах. Оказалось — упал с велосипеда…
И, ещё раз внимательно вглядевшись в меня, он ушёл в трюм забивать гвозди в паел.
С левого борта за влажной ночной тьмой спала Франциска, повзрослевшая на четыре года. Она, конечно, давно забыла о нашей встрече. Могла ли она предположить, что я всё ещё помню свои сомнения о том, позволительно ли сказать про девушку, пробудившую нежное и тревожное любопытство, что она голенастая девушка? Или слово «голенастая» несовместимо с нежным и тревожным любопытством, с обликом девушки, которая может нравиться с первого взгляда? А я вот помню её синее платье горничной, улыбку — сверкнёт зубами, глянет прямо в глаза и потупится…
У нас с Франциской наклёвывался мимолётный дорожный роман. А я и хотел и боялся его. И всё думал: «Как бы чего не вышло…» И действительно ничего не вышло.
«Как-то парень с девушкой поспорил», — пела мне Франциска, а под бортом старика «Челюскинца» хлюпали волны, и я для порядка поругивал рулевого и смотрел вперёд, как положено вахтенному штурману, а впереди всходила Венера над Средиземным морем. «Что вдвоём они переночуют без объятий и без поцелуев», — пела Франциска старинную хорватскую песню и смеялась, придерживая от встречного ветра короткую юбочку. «Юноша тогда коня в заклад поставил, а она монисто золотое. Вот когда случилась полночь, говорит тихонько парню девка: „Повернись, перевернись разочек! Что лежишь, как истукан, на сене? Иль тебе коня, быть может, жалко? Мне не жаль мониста золотого!“»
Песенка была эпиграфом и эпилогом нашей встречи.
Спокойной ночи, Франциска! Раньше я думал, что лучшее лекарство от душевной слабости — дорога. Теперь я всё больше и больше сомневаюсь в этом.
Уже перед концом вахты повстречалось судно «на стопе» с двумя красными огнями. Расходились близко. Я разобрал в бинокль подсвеченную прожектором нашу эмблему на трубе. И два вертикальных красных — «не могу управляться». Включил радиотелефон:
— Встречное судно! Я советский теплоход «Челюскинец»!
— Я вас слушаю, я танкер «Каховка»!
— Что случилось, родная винтовка? Чего стоите?
— Ремонтник в машине.
— Куда идёте?
— Далеко. В Антарктиду. Керосин везём китобоям.
— Помочь ничего не надо?
— Нет, спасибо. Сами помаленьку.
— Счастливого плавания!
— Счастливого плавания!
Днём прошли Наварин — тихую, укрытую от ветра и волн бухту, пустынную, заброшенную. В 1827 году здесь сражались капитан первого ранга Лазарев, лейтенант Нахимов, мичман Корнилов, гардемарин Истомин. Они участвовали в разгроме турецко-египетского флота, защищая наших греческих братьев от ига. До чего всё в этом мире течёт и меняется…
Как ни странно, но в Греции у меня есть приятель-миллионер.
Мы встретились в Загребе. По каким-то причинам я здорово задержался в этом старинном университетском городе. И вечерами ходил в кафе на главной улице и регулярно, методично пил там пиво. Меня уже и буфетчицы знали. Покажешь им два пальца, они улыбнутся и сразу вытаскивают из бака со льдом две бутылки пива.
Я занимал место у окна и смотрел сквозь стеклянную стенку на толпу. Неоновые лампы высвечивали меня для обозрения со стороны улицы. А так как толпа, идя по тротуару, только и делала, что глазела на витрины магазинов, то автоматически пялилась и на витраж кафе.
И вот так проведёшь часок, выпьешь пива, покуришь, и на душе тихо делается, спокойно. От мысли, что не только ты дурак, но и все дураки. И мне всё вспоминался вопль Шаляпина на репетиции: «Вы, господа, не режиссёры, а турецкие лошади!» Ведь как его, бедного, допекли, если он вдруг турецких лошадей вспомнил! А я его вспоминал, потому что вокруг было много следов турецкого ига.
В этом кафе мы с Жорой и познакомились. Он из Салоник ехал в Триест и завернул в Загреб повидать своего дружка. Дружок в университете там учился, тоже грек.
Попросили ребята разрешения поставить бутылки рядом с моими на столик у окна.
— Плиз, — сказал я. — Давай, ребята, в тесноте да не в обиде.
Тут студент — смышлёный парень — догадался, что я советский. Они русский язык в университете изучают. Когда Жора узнал, что я советский, то стал лупить меня по плечам и полез целоваться, хотя был ещё совершенно трезвый. Оказалось, он первый раз в жизни видел живого человека из Советского Союза. А я ещё не знал, что он владеет коньячным заводом в Салониках и что он миллионер. Парень как парень — чуть меня моложе. Они мне своё пиво льют, я им, как положено, своё. Они мне прикуривать дают, я им. Они мне «Честерфилд», я им «Нашу марку».
Они меня спрашивают, что я думаю о Джоне Кеннеди. Я говорю, что он был хороший парень, моряк, но больно дорого стоил — десять миллионов.
Жора расхохотался, а студент мне сказал, что я пью пиво с миллионером. Жора стоит не меньше Кеннеди.
Я немедленно заявил, что я коммунист, но выступаю за мирное сосуществование.
От восторга Жора ударил меня по спине. Я его по плечу. Потом миллионер схватил меня за руку и потащил из кафе. Оказывается, решил угостить ужином в греческом кабачке. Есть такой в Загребе.
Студент объяснил, что Жора меня не отпустит, пока я не попробую греческого мяса.
Мы залезли в шикарный «мерседес», Жора плюхнулся за руль, и через двадцать минут мы уже сидели в их кабачке.
Мясо было отменное. Без крови внутри, но когда ткнёшь ножом, то из разреза вырывается розовый пар. И пахнет пряным перцем, незнакомой страной, незнакомой жизнью. И ледяное бледное вино, лёгкое, как пена, но крепкое. Потом мы перешли на коньяк. Но Жора всё говорил, что если бы он знал, что мы встретимся, то захватил бы ящик коньяка! И как он не догадался сунуть ящик в багажник! А здешний — не коньяк, а ерунда.
Оркестр играл на полный ход. За низкими перильцами ресторана спали розы. Студент-переводчик запарился, заикаться начал.
Вдруг Жора полез в карман и вытащил паспорт.
— Посмотри! — тыкал он пальцем в паспорт. — Видишь? Гватемала… Видишь? Франция… Видишь? Берег Слоновой Кости…
Действительно, у него все странички паспорта, на которых отмечают визы, были лиловыми от штампов.
— А Советской России нет! — воскликнул я.
