Среди мифов и рифов - Конецкий Виктор Викторович (читать полную версию книги TXT) 📗
Ниже приводим перечень аварий:
4 апреля 1953 г. шведское грузовое судно „Ноболанд“ столкнулось с турецкой подводной лодкой „Думлупинар“. Погиб 81 человек из экипажа подводной лодки. Материальный ущерб составил миллионы лир.
14 декабря 1960 г. греческий танкер „Уорлд Гармони“ столкнулся в проливе Босфор с югославским танкером „Петер Зоранич“. Оба танкера были охвачены пламенем и взорвались, в результате чего погибли 20 человек, в том числе оба капитана. Кроме того, 20 человек получили увечья. На турецком лайнере „Тарсум“, ошвартованном недалеко от места происшествия, также возник пожар. Ущерб, причинённый этому судну, составил миллионы лир.
В декабре того же года греческий танкер „Парос“ разрушил два дома, расположенных на набережной пролива Босфор. В результате погиб один человек и получил увечья другой.
19 сентября 1964 г. норвежский танкер „Норборн“ наскочил в проливе Босфор на полузатонувшие обломки танкера „Петер Зоранич“ (см. выше). Нефть из пробоины норвежского танкера распространилась по проливу, создав угрожающую обстановку в порту Стамбул.
21 июня 1965 г. советское судно „Степан Крашенинников“ разрушило набережную в Босфоре».
«Уважаемый капитан!
Мы уверены, что после ознакомления с приведёнными выше авариями Вы поймёте необходимость выполнения дополнительных мер предосторожности для предотвращения печального повторения подобных случаев…»
Далее следуют специальные правила и «Благодарю Вас: Счастливого плавания! Капитан Орхан Караман-оглы — Директор регионального управления портов и мореплавания в бассейне Мраморного моря».
Прочитав такую инструкцию, хочется трижды плюнуть через левое плечо.
В Дарданеллах было холодно, зябко, гриппозно, промозгло. Облетевшие пирамидальные тополя и снег на них. Снег на сопках дарданелльских берегов. Было плюс три градуса. Серые, свинцовые, тяжёлые краски вокруг. И вода, и берега, и небо — всё было серо-свинцовым. Дельфины мчались рядом, чихали от простуды. Стайки чёрных птиц стремительными неразрывными цепочками извивались над волнами. Большие чёрные птицы неподвижно сидели на швартовных бочках под берегом в Чанаккале.
Здесь мы ложимся в дрейф, вернее, стопорим машину. Судно бесшумно скользит вперёд. К штормтрапу подваливает карантинный катер. Флаг с полумесяцем на корме. Катер властей не один. Его прикрывает ещё полицейский катер.
Старпом с судовыми документами в зубах лезет по штормтрапу к туркам. Я в бинокль рассматриваю берега Чанаккале. На отвесной скале изображён солдат Первой мировой войны. Он нелепо бежит куда-то — или в атаку, или от атаки. Нечто вроде костра рядом — изображение вечного огня? Дата… Крепости и форты на берегах такие тяжёлые, массивные, что кажется, под ними должны прогнуться скалы. И очень плохие, малозаметные, неухоженные маяки.
Возле отметки самых малых глубин «7.4» я путаю маяки, но всё обходится благополучно. И вот уже Мраморное море, и опять встречаются чихающие дельфины — наши братья по классу млекопитающих.
После вахты спустился в каюту, в её тесный уют, с кактусом, с бельём, сохнущим над умывальником. И устроился на диванчике штопать шерстяные носки. Я начал эту штопку ещё в Эгейском. Ботинки рваные, а в Керчи по прогнозу — минус восемь, и лёд в Керченском проливе тяжёлый. Штопал с удовольствием. В таких занятиях есть покой, домашнее нечто, отдых от официального, уход в себя.
В час ночи — опять на моей вахте — легли в дрейф у Босфора.
Был штиль. На банке Ахыркапы мигал буй. А за буем мерцали ещё сто тысяч алмазов — мерцал Стамбул. Хорошо заметны были огненные реки центральных авеню.
Предупреждение: «В Среднем порту Стамбула нельзя ловить рыбу даже удочками!» Не собираемся мы ловить вашу рыбу…
«В центральной части пролива Босфор суда, идущие на юг, должны держаться азиатского берега, а суда, идущие на север, — европейского».
Опять занесло на границу Европы и Азии. Последний раз я размышлял о границах между континентами у острова Вайгач. Сейчас там, в проливе Югорский Шар, полярная ночь, кромешная тьма, четырёхметровый лёд, бесшумные тени белых медведей, пурга метёт между торосами. Привет вам, детишки из посёлка бухты Варнека!..
Через несколько минут мне предстояло встретить первого в жизни турка. Показывая вспышки белого огня, подходил лоцманский катер. У нас за бортом уже висел штормтрап, горела люстра и, как положено, из фанового шпигата лилась грязная вода. Даже я бы сказал — хлестала. Куда ни повесь трап на «Челюскинце», обязательно рядом оказывается шпигат, и из шпигата хлещет вода, и ветер несёт брызги в подходящий лоцманский катер и физиономию лоцмана. Ты испытываешь смущение и страх, ибо лоцман в такой ситуации может отказаться от проводки, и ты ещё уплатишь неустойку.
Стамбульский лоцман очень долго поднимался на борт. Обычно лоцмана делают это быстро, как обезьяны, — ведь они всю жизнь только и делают, что лазают вверх-вниз. Можно, кажется, натренироваться. За десятки лет средний лоцман, наверное, пробегает по отвесным, скользким, мокрым штормтрапам расстояние от Земли до Юпитера.
Я, как положено, наступил ногой на ступеньку палубного трапа (такое правило ввели после того, как несколько лоцманов умудрились опрокинуть палубный трап на себя и сделали обратный кульбит в катер с летальным исходом) и протянул лоцману руку:
— Гуд найт, мистер пайлот! Плиз!
Турецкий мистер пайлот тяжело и неуклюже перелез через борт. Он был в длиннополом пальто и морской фуражке.
— Плиз! — повторил я, показывая рукой путь. Турок не торопился. Он прислонился к борту и закрыл глаза.
Обычно лоцмана галопом несутся в рубку. Они бывали на стольких судах, что нюхом чуют дорогу, они бегут впереди тебя по переходам, как у себя дома, им и показывать ничего не нужно. Они экономят минуты, потому что на море время — это действительно деньги.
— Плиз! Кам ин! — ещё раз повторил я. Он наконец оттолкнулся от фальшборта и побрёл по палубе, загребая ногами и опираясь на мою руку.
Зарево стамбульских алмазов осветило его лицо, оно показалось мне зелёным в зыбком свете. Ему было плохо, этому старому турку. Он ткнул пальцем в грудь, в сердце, сказал:
— Мало-мало-помалу, мейт.
А до рубки надо было подняться ещё по трём трапам. И я полунес его, большого, старого, и нюхал турецкие запахи, которыми было пропитано его пальто, странные, азиатские, пряные, табачные запахи. Он всё повторял:
— Мало-мало-помалу, мейт!
В рубке он шлёпнулся на табуретку. Я доложил капитану, что лоцман режет дуба. И отправил матроса к старпому за валидолом.
— Зачем ты его привёл? — спросил капитан.
Если на один только миг допустить, что капитан способен задавать в высшей степени странные вопросы, то этот вопрос был именно такого свойства. А куда мне было турка девать? И что я — доктор, чтобы по физиономии лоцмана увидеть состояние его здоровья?
На такие капитанские вопросы лучше не отвечать.
— Всё будет олл райт, мастер, — слабым голосом сказал турок из темноты ходовой рубки. — Вперёд мало-помалу!
— Вперёд «самый малый»! — сказал капитан.
— Есть «самый малый»! — сказал я и толкнул рукоять телеграфа.
И мы пошли в Босфор на Леандрову башню.
«Геро — жрица Афродиты в Сесте — любила Леандра, жившего на другом берегу Геллеспонта. Леандр переплывал к ней каждую ночь, руководимый светом фонарика, который Геро зажигала на своей башне. В одну бурную ночь свет погас, и Леандр погиб в волнах. Когда на другой день Геро увидела его труп, пригнанный к берегу, она в отчаянии кинулась в море с башни. Её судьба многократно служила темой поэтам».
Из всех поэтов, которых я знаю, ни один не способен проводить свою любимую дальше клетки лифта на лестнице. Потому судьба Геро и Леандра никого ныне и не волнует.
Валидола у старпома не оказалось. Лоцману принесли кофе. Он немного отошёл, но сидел сгорбившись, нахохлившись. Командовал по-русски, со смешным акцентом.
