Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца - Приставкин Анатолий Игнатьевич (читаем книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
А Кукушат спросил:
— Вы видели мой документ о рождении?
— Видели, — сказали они.
— Так вот, через два дня будет шестое сентября.
— Ну и что?
— Так я родился шестого сентября.
— Ну и что?
— Это мой день рождения!
В общем, они меня не поняли. Я и сам не понял, что я хотел сказать. Но я знал: что-нибудь сделаю. До Москвы, до поездки, не сделал бы, а теперь мне все равно было. Потому что я другой вернулся. Как заново родился.
Когда мы в «спец» с поля возвращались, я от всех отстал и на станцию зашел.
Я запомнил тот подвал, где мы с Машей встречались. Спустился вниз по крутым каменным ступенькам и сразу увидел повариху, она стояла ко мне спиной, что-то поедала из тарелки.
Я подозревал, что повара на кухне жрут всегда. Если бы я был поваром, я бы тоже жрал, напихивал бы в брюхо побольше, пока никто не видит.
Поварихе я сказал в спину:
— Здравствуйте! — чтобы она не подумала, что я подглядываю, как она тут жрет.
Она вздрогнула и повернулась ко мне.
— Филиппка можно увидеть?
С открытым ртом, не успев прожевать, она промычала и показала пальцем в потолок. Наверное, это означало, что Филиппок сейчас наверху, в ресторане. В общем-то я и сам мог догадаться, что он наверху, но в ресторан, я знал, меня одного никто не пустит.
— Вы его не позовете?.. Он мне нужен… Он меня знает!
Я ныл, а повариха жевала. А прожевав, чмокнула губами и произнесла хриплым басом:
— Так и побегу! — потом подумала и добавила: — Жди, если хошь, когда придет, — а сама ушла в свою поварню.
Я долго стоял столбом, пока не появился Филиппок, в руках у него была груда грязных тарелок на подносе. Он увидел меня, но не удивился и интереса ко мне не проявил, а занялся своим делом. То есть стал мыть тарелки. А я продолжал стоять.
Потом решил подать голос:
— Я к вам… По делу…
Филиппок ничего не ответил, даже головы не повернул.
— Я вот хотел показать… Чтобы посмотрели…
Филиппок наконец домыл свои тарелки, вытер о фартук руки и не спеша подошел ко мне. Посмотрел на книжку, опять вытер руки и стал после этого ее листать с вежливо-внимательной миной. Прочитал фамилию, открыл страницу, где стояла сумма, и ничего в нем не изменилось. Он спросил, так же как спрашивал тогда у Маши в ресторане «Что будем кушать?»:
— Егоров — ты?
Я кивнул.
— Чего же ты хочешь?
Я произнес давно заготовленное слово:
— Поесть.
— Сейчас?
— Не-е, шестого сентября…
Он не поинтересовался, почему именно шестого, но уточнил:
— Один? Вдвоем?
— Больше, — сказал я.
— Сколько же?
— Много, — повторил я. — Пятьдесят… А может, сто…
Его никак эта цифра не поразила. Он кивнул так, будто сто гавриков из «спеца» к нему приходят поесть чуть ли не каждый день. Но может, он не знает, что это именно сто гавриков из «спеца»?
Я добавил:
— Сто, как я… У нас праздник… Понятно?
Он не ответил, а с книжкой в руках ушел в соседнюю комнату. Вернулся вместе с поварихой. Сейчас она глядела на меня вовсе не как на стенку, а даже с интересом.
— Твоя книжка-то? — спросила она. — Али стащил у кого?
Я в общем-то ждал такого вопроса и сразу на него ответил.
— Книжка эта моя, — ответил твердо. — Вот моя метрика. Там написано, что я Егоров.
Повариха взяла метрику и показала ее Филиппку. Я подумал, что она сама, наверное, читать не умеет. Еще я заметил, что они между собой перемигнулись.
Она отдала мне метрику, а книжку оставила себе, засовывая в какие-то свои необъятные недра за пазухой.
— У меня-то сохраннее, — произнесла уверенно, будто каждый день ей приносили десятками такие сберегательные книжки.
— Но там много… Там и мне и вам…
— Конечно, — сказала она приветливо. — Поделим, как надо. Приходите.
— Но нас много, — снова напомнил я.
— Ну, ясно, что много.
— Когда?
— Ну когда хошь… Можете и с утра. В это время у нас ресторан закрыт. Вино-то пить будете? — и она опять как-то по-особенному взглянула на Филиппка.
— Вино обязательно, — решил я. — И еще, чтобы пришли эти… Ну, которые «соль! соль!».
— Будет вам соль, — пообещала весело повариха. — И перец тоже будет!
Филиппок при этом вежливо кивал, будто хоть сейчас готов был бежать, чтобы исполнить все мои пожелания.
29
В этот день среди «спецов» слышалось:
— У нас сегодня Серый родился! — и объясняли: — Ну, он из Кукушкина в Егорова родился!
В ответ пели:
— «И в кого я только уродился…» Тра-та-та, тра-та-та!
В ресторане, прямо на дверях, я посадил на хлебный мякиш свой документ, чтобы все, не только «спецы», а и проходящие какие мимо люди знали, в кого же «я только уродился!».
В самом верху плотной, зеленоватой с разводами бумаги прямо посередке стоял огромный герб, а рядом: «НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ».
Это уже мы знали: милиция! Она нас, бедная, пасла вон с каких пор! С родов, значит! Вот они и свидетельствовали, что, мол, такой-то и такой-то произведен на свет, смотрим, следим, наблюдаем: чего из него выйдет… то есть куда, мол, он покатится! А мы тут как тут — свидетели… Поэтому, небось, вверху крупно обозначили: «СВИДЕТЕЛЬСТВО».
И далее, судя по всему, обо мне: «Гр. Егоров Сергей Антонович родился (лась) 6 сентября 1933 года, о чем в книге записей актов гражданского состояния о рождении в 1933 году 10 сентября месяца произведена соответствующая запись».
Как все равно поймали: «акт» составили и все, что надо! Чушка бы не смог пробурчать свое: мол, если в бумажке не записано, значит, не было! Было! Иван Орехович! Словили, пока и вякать по-настоящему не умел! Словили, ибо первородный грех в том и состоит, что родился и уже виноват. Перед всеми! И, конечно, перед милицией!
А чтобы, значит, не отпирался, туда еще двух свидетелей — и мать, и отца — написали. Да еще печатью заверили. И заведующий и делопроизводитель свои подписи обозначили. Не отопрешься, словом!
Когда я «Свидетельство» клеил и ждал, чтобы присохло, разглядел, там в самом правом уголке, наверху, еще одна надпись приделана: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Это они, наверное, к будущим беспризорным так обращались, зная, что придется нам в одиночку мыкаться. Вот и предупреждали в бумажке, чтобы мы не лазили куда в одиночку, в одиночку, мол, завалитесь, на шухере некому стоять будет. А вот объединившись, и шухарить, и тырить куда безопаснее! Так мы и не читая догадались: что шайкой или стаей орудовать-то лучше! Но все равно, спасибо за подсказку: мы и сегодня объединились! Как нас родная милиция призывает!
Я говорил приходящим:
— Гуляй, шантрапа! Мы сегодня объединились! «Спецы» всех стран, объединяйтесь, чтобы нажраться! От пуза! Вот наш сегодняшни лозунг, и пусть кто-нибудь скажет, что он неправильный. Несите нам хлебово в белых тарелках, как белым людям! Морс и вино тащите! И пиликайте на своих скрипках-баянах! Да топайте ножкой… Соль! Соль!
И я закричал громко:
— Соль! Соль!
И все подхватили, завопили вслед за мной: «Соль! Соль!»
Повариха толстая и тощий Филиппок приготовили все как надо: они выстроили в ряд столы и всякие там ложки-вилки притащили. Только скатертей белых не было. И я нахально им заявил, что мы, мол, не такие уж говнюки, отбросы или кусочники какие, чтобы без скатертей жрать! Мы, мол, без скатертей не приучены! А они лишь руками развели: понимаем, но скатерти в стирке, и постелить нечего. А я тогда сказал, что на нечего и сказать нечего и мы уж как-нибудь перебьемся, хотя мы, повторяю, не привыкли! Мы не Чушкины свиньи, которые могут из любого корыта жрать! Но это, конечно, для форсу, потому что и повар, и сами «спецы» знали, что у нас никогда никаких сроду скатертей в «спеце» не было и ели мы именно как чушки у Чушки, то есть на грязных досках! Но в этом и был юмор, и все, кто слышал, про себя хихикали!
