Особая реальность (перевод Останина и Пахомова) - Кастанеда Карлос (книги серия книги читать бесплатно полностью txt) 📗

Дон Хуан терпеливо выслушал мои жалобы.

– Ты еще слаб, – объяснил он. – Торопишься, когда надо ждать, и медлишь, когда следует торопиться. И слишком много думаешь. Сейчас тебе кажется, что зря теряешь время, а ведь недавно ты вообще хотел бросить курить. Ты живешь шалтай-болтай и не настолько крепок, чтобы встречаться с дымком. Я за тебя отвечаю – и не хочу, чтобы ты сгинул, как последний идиот, так ничего и не поняв.

Его слова смутили меня.

– Что же делать, если у меня нет терпения?

– Живи. Живи как воин! Воин полностью отвечает за свои действия, даже за самые пустяковые. А ты живешь только умом. Поэтому и перед стражем спасовал.

– То есть как – спасовал?

– А вот так. Тебе бы только о чем-нибудь поразмыслить. Стал размышлять о страже – и не смог его одолеть. Запомни самое главное – ты должен жить как воин.

Мне хотелось сказать что-нибудь в оправдание, но дон Хуан жестом остановил меня.

– У тебя есть все, что нужно, – продолжал он. – Тебе дано больше, чем Нестору и Паблито, ученикам Хенаро. Однако они видят , а ты нет. И куда больше, чем Элихио, но и он, похоже, увидит раньше тебя. Меня это поражает. Даже Хенаро не может этого понять. Ты послушно выполняешь все, что я велю. Все, что мой благодетель дал мне на первой ступени, я передал тебе. Закон незыблем: ступени перепрыгивать нельзя. Ты делаешь все, что нужно, – и не видишь . Но тем, кто видит , вроде Хенаро, – кажется, что ты видишь . И я на этом попался. Тебя постоянно заносит в сторону, и ты ведешь себя как последний дурак.

От этих слов мне стало больно, я едва не заплакал. Почему-то заговорил о своем детстве, и меня захлестнула волна жалости к самому себе. Дон Хуан бросил на меня беглый взгляд и отвел глаза в сторону. Взгляд был настолько цепким, что показалось, будто кто-то осторожно сжал меня, словно букашку, двумя пальцами. Все мое тело зачесалось, живот обдало жаром, и я заметил, что уже не говорю, а что-то бессвязно лепечу. Я замолчал.

– Возможно, все дело в твоей клятве, – после долгого молчания произнес дон Хуан.

– Не понимаю тебя.

– В клятве, которую ты дал очень давно.

– В какой клятве?

– Ты сам о ней расскажешь. Помнишь ее?

– Не знаю, о чем ты говоришь.

– Однажды ты дал себе важную клятву. Кажется, это она мешает тебе видеть .

– О чем ты, дон Хуан?

– О твоей клятве. Ты должен ее вспомнить.

– Может, ты сам расскажешь, раз ты все знаешь?

– Нет. Это бесполезно.

Я спросил, не имеет ли он в виду мое решение бросить ученичество.

– Нет, – ответил он. – Я говорю о том, что случилось очень давно.

Я засмеялся, так как был уверен, что дон Хуан меня разыгрывает. Про мою несуществующую клятву

он знает не больше меня. Он импровизирует, говорит наугад, и я решил ему подыграть.

– Так кому я дал клятву? Дедушке?

– Нет! – возразил он. – Не дедушке и не бабушке.

Его шутливый тон рассмешил меня еще больше. Старик готовит ловушку, подумал я. Посмотрим, что будет дальше. Я стал перечислять разных людей, кому я мог в свое время в чем-нибудь поклясться. Дон Хуан отклонил всех по очереди, а потом перевел разговор на мое детство.

– Почему твое детство было несчастливым? – спросил он очень серьезно.

– Оно не было несчастливым, – ответил я. – Разве что немного трудным.

– Каждый так думает, – сказал дон Хуан. – В детстве я был очень несчастен и всего боялся. У ребенка-индейца тяжелое детство. Но память о детстве больше меня не тревожит. Оно было тяжелым – и все. О трудностях жизни я перестал думать еще раньше, чем научился видеть .

– Я тоже не думаю о детстве, – заявил я.

– Почему же ты так загрустил? И едва не заплакал?

– Не знаю. Может, потому, что, когда я думаю о детстве, то жалею и себя, и вообще всех на свете. Вспоминаю свою беспомощность и беззащитность.

Дон Хуан внимательно посмотрел на меня, и вновь меня, словно букашку, осторожно сжали двумя пальцами. Дон Хуан глядел отсутствующим взглядом куда-то сквозь меня. Помолчав, он сказал:

– Эту клятву ты дал себе в детстве.

– Да что же это за клятва?

Дон Хуан сидел закрыв глаза и не отвечал. Мне стало страшно и смешно. Я знал: он ищет в потемках, но желание подыгрывать почему-то пропало.

– В детстве я был кожа да кости, – сказал он вместо ответа, – и всего боялся.

– Я тоже.

– Мне не забыть того дня, когда мексиканские солдаты убили мою мать, – чуть слышно произнес дон Хуан, словно вспоминать ему было больно. – Простую бедную индианку. Может, и к лучшему, что она тогда умерла… Я хотел умереть вместе с ней, цеплялся за ее тело; солдаты стали бить меня по пальцам хлыстом. Мне было не больно, но они сломали мне суставы. Мои пальцы разжались, и они оттащили меня прочь.

Дон Хуан замолк. Его глаза были по-прежнему закрыты, и я уловил чуть заметное дрожание губ. Меня охватила печаль. В памяти стали выплывать картины собственного детства.

– Сколько лет тебе было, дон Хуан? – спросил я, чтобы прервать тяжелое молчание.

– Семь. Индейцы-яки хотели постоять за себя. Внезапно нагрянули мексиканские солдаты. Мать готовила еду. За нее некому было заступиться. Солдаты убили ее ни за что… Если вдуматься, не все ли равно, как она умерла? А мне было не все равно. Не могу объяснить почему, но не все равно… Я думал, что солдаты убили и отца, но ошибся: его только ранили. Затем нас, как скот, загнали в вагон и заперли. Несколько дней продержали в вагоне, изредка бросая внутрь еду. Отец скончался от ран. У него начался жар, он бредил и без конца твердил, что я должен выжить. Повторял это до последнего вздоха… Обо мне позаботились добрые люди, старуха знахарка срастила кости на руке. Как видишь, я выжил… Жизнь не была ко мне ни добра, ни зла; она была тяжела. Жизнь тяжела, а для ребенка она может быть ужасной.

Долгое время мы сидели молча. Прошло не меньше часа. Я не мог разобраться в своих чувствах. Чувствовал какую-то удрученность, но почему – не понимал. Что-то вроде раскаяния. Только что собирался подшутить над доном Хуаном, но вот он рассказал о себе, и мое настроение резко изменилось. Образ ребенка, которому больно, всегда глубоко трогал меня. Мое сочувствие к дону Хуану сменилось резким отвращением к себе. Мне стало стыдно. Я вел свои записи так, словно жизнь дона Хуана была чем-то вроде истории болезни… Я подумал, не уничтожить ли их, как вдруг дон Хуан легонько ткнул меня в ногу. Он сказал, что «видит» во мне огонь насилия – не собираюсь ли я его поколотить? Мы рассмеялись – это была разрядка.