Топор с посеребренной рукоятью - Дойл Артур Игнатиус Конан (книги полностью бесплатно TXT) 📗

Некоторое время я был совершенно ослеплен яркостью своего недавнего сна, поскольку счел все случившееся именно сном. Но как в таком разе у меня на пальце могло очутиться это удивительное кольцо с квадратным изумрудом? И где в таком случае было мое? Сбитый с толку этими размышлениями, охваченный изумлением и сожалением из-за того, что красавица оказалась всего лишь плодом моего воображения, я пробирался сквозь призрачные дебри поля битвы; голова кружилась, меня била лихорадка, мучила жажда, но наконец, пройдя длинную липовую аллею, я набрел на пристанище в величественном кирпичном особняке, который, как я узнал позднее, принадлежал графу Идштедскому, чьим гостеприимством — он благоволил к гольштейнцам — я отнюдь не собирался злоупотреблять.

Тем не менее он принял меня учтиво и радушно. Я застал его в глубокой скорби. Когда же он случайно узнал, что именно я тот офицер, который накануне остановил стрельбу перед похоронной процессией, он от всей души поблагодарил меня, со вздохом пояснив, что то были похороны его единственной и обожаемой дочери.

Полжизни я потерял с нею! Она была так мила, герр капитан, так нежна и до необычайности красива, моя бедная Тира!

Кто, простите, вы сказали? — воскликнул я не своим голосом, чуть не вскочив с софы, на которой устроился с тоскою в сердце и дурнотою от потери крови.

Тира, моя дочь, герр капитан, — ответил граф, слишком погруженный в свое горе, чтобы заметить замешательство, охватившее меня, когда он произнес это чудное старинное датское имя из моей грезы. — Взгляните, какое дитя я потерял! — добавил он, отодвигая занавес, скрывавший портрет в полный рост, и я, к своему возрастающему изумлению и бесконечному ужасу, узрел облаченную в белое, как и в моем видении, прелестную девушку с густыми золотистыми волосами, прекрасными очами и обворожительной, даже на полотне, улыбкой, озарявшей ее лицо. Я застыл на месте.

И это кольцо, герр граф?.. — еле выдавил я из себя.

Он выпустил занавес из рук, и ужасный гнев охватил его, когда он чуть ли не сорвал драгоценность с моего пальца.

—Кольцо моей дочери! — воскликнул он. — Оно было похоронено вместе с нею вчера. Ее могилу осквернили! Осквернила ваша презренная солдатня!

Пока он говорил, мой взор заволокло туманом; голова у меня пошла кругом, и вдруг потом — нежная ручка из моего сновидения прошлой ночи с опаловым кольцом на среднем пальце — незримо! я лишь ощутил ее! — появилась на моей ладони. Мало того, поцелуй трепетных, но таких же незримых губ, запечатлелся на моих устах, и в следующее мгновение я упал без чувств! Конец моей истории можно рассказать коротко.

С военной службой мне пришлось распроститься, так как со столь расшатанной нервной системой нечего было и думать о продолжении военной карьеры. Возвращаясь домой, где меня ждала женитьба на Марии-Луизе, союз с которой был мне теперь попросту отвратителен, я все размышлял над необыкновенным попранием законов природы, случившимся в моем приключении или, быть может, сумасшествии, поразившем меня.

В тот день и миг, когда я предстал перед своей нареченной невестой и приблизился, чтобы поприветствовать ее, я ощутил руку — ту же самую руку, лежащую на моей. Я вздрогнул и с трепетом огляделся, но ничего не увидел. Пожатие был крепким. Свободной рукой я провел по незримой руке, держащей мою, и почувствовал тонкие пальцы и тонкое запястье; однако я по-прежнему ничего не видел, а Мария-Луиза пристально наблюдала за моими судорожными движениями, за моей бледностью, душевными колебаниями и ужасом со спокойным и холодным негодованием.

Я уже было собирался все объяснить, сказать, сам не знаю что, как вдруг поцелуй незримых губ сковал мне уста, и я с воплем бросился вон.

Все посчитали меня сумасшедшим и с сочувствием говорили о моей раненой голове, а когда я гулял по улицам, люди с любопытством смотрели на меня, как на человека, над которым довлеет злой рок и с кем должно произойти что-то ужасное. И я зачах от своих мрачных мыслей и стал подобен тени.

Мое повествование может показаться невероятным, однако незримая, но ощутимая спутница неотступно следует за мной, и если почему-либо, например, радуясь нашей с тобой неожиданной встрече, я на минуту забуду о ней, мягкое нежное прикосновение женской руки напоминает мне о прошедшем и не дает покоя, ибо демон-хранитель, если можно так его назвать, хотя и прекрасный, как ангел, правит моею судьбою.

В жизни моей нет теперь места удовольствиям, ее заполняют лишь страхи. Печаль, сомнение и вечный ужас заставили меня утратить вкус к жизни, ибо в сердце моем всегда живет дикий и непрестанный страх перед тем, что может произойти в следующее мгновение, а когда призрачные прикосновения возобновляются, душа словно умирает во мне.

Теперь ты знаешь, что преследует меня. Помоги мне, Боже! Ты скажешь, что не понимаешь этого. Да ведь я понимаю еще меньше твоего! Во всех пустых и нелепых россказнях о привидениях — некогда эти истории увлекали и забавляли меня, потому как я усматривал в них лишь плод невежества и предрассудка — так называемые сверхъестественные посетители были различимы глазом, или же слышны человеческим ухом. Но призрак, или злой дух, незримое Нечто, сопровождающее Карла Гольберга, воспринимается только через прикосновение. Существо этого призрака не зрительное, но именно осязательное!

Дойдя до этого места своего повествования, он вздрогнул, мертвенно побледнел и, водя дрожащими пальцами правой руки по левой на расстоянии дюйма над нею, промолвил:

— Она здесь... сейчас... несмотря на твое присутствие. Я чувствую ее руку на своей, пожатие крепкое и нежное, и она никогда не оставит меня в покое, пока я жив!

И затем этот некогда веселый, сильный, галантный мужчина, а ныне лишь жалкое подобие самого себя — как телом, так и духом — уронил голову на колени и зарыдал.

Спустя четыре месяца, охотясь вместе с друзьями на медведей в Гаммерфесте, я прочел в норвежской « Афтенпостен», что Карл Гольберг застрелился в постели в канун Рождества.

1895 г.

ПОСЛЕДНЯЯ ГАЛЕРА

Mutato nomine, de te, Britannia, fabula narratur {34}.

Это произошло в весеннее утро за сто сорок шесть лет до пришествия Христова. Облитый опаловым светом северный берег Африки, неширокая кайма из золотого песка, зеленый пояс из перистых пальм и, на заднем плане, далекие обнаженные горы с красными отрогами — все мерцало, как страна грез. Насколько хватал глаз, тянулось синее, ясное Средиземное море с узкой снежно-белой полосой прибоя. На всем его громадном пространстве виднелась только одинокая галера, медленно шедшая от Сицилии к гавани Карфагена.

Издали она казалась нарядным и красивым темно-красным судном, с двойным рядом пурпуровых весел, с большим колышущимся парусом, окрашенным тирским пурпуром, с блестящими медными украшениями на укрепленных бортах. Бронзовый трезубец выдавался спереди; на корме блистало золотое изображение Ваала, божества финикийцев, сынов Ханаана. На единственной высокой мачте развивался карфагенский флаг с тигровыми полосами. Точно какая-то величавая пунцовая птица с золотым клювом, с пурпуровыми крыльями, плыла галера по лону вод и с отдаленного берега представлялась воплощением могущества и красоты.

Но взгляните на нее поближе! Что за темные полосы оскверняют белую палубу, покрывают ее бронзовые щиты? Почему длинные весла двигаются без

ритма, неправильно, судорожно? Почему пусты многие из весельных отверстий? Почему весла покрыты зазубринами, а другие бессильно повисли и тянутся сбоку? Почему два зубца бронзового трезубца изогнуты и сломаны? Смотрите: даже священное изображение Ваала избито и обезображено... По всему видно, что это судно перенесло какое-то жестокое испытание, пережило день ужасов, который оставил на нем тяжкие следы.

Теперь взойдите на корабль и присмотритесь к людям. На нем две палубы — на носу и на корме, а в открытой средней части судна слева и справа в два этажа помещаются скамьи, на которых сидят гребцы, по двое на каждом весле, и сгибаются взад-вперед в своей бесконечной работе. В середине узкий помост; по нему расхаживают сторожа с бичами в руках, и эти бичи жестоко рассекают кожу раба, который останавливается хотя бы на миг, чтобы отереть пот с покрытого каплями лба. А рабы — только посмотрите на них: тут пленные римляне, сицилийцы, много черных ливийцев; все совершенно истощены; их глаз не видно из-за набрякших век, их губы распухли от запекшихся черных корок и порозовели от кровавой пены; их руки и спины двигаются бессознательно под хриплый крик надсмотрщика. Тела их — самых различных оттенков: от тона слоновой кости до черноты каменного угля — обнажены по пояс, и на каждой из блестящих спин виднеются следы сердитых ударов сторожей. Но не от побоев пролилась кровь, которая окрашивает сиденья и соленую воду под их связанными ногами. Большие зияющие раны — следы разрезов от мечей и уколов копий рдеют на их обнаженных грудях и на плечах; многие из гребцов лежат без чувств под скамьями и уже не заботятся о бичах, которые все еще свистят над ними. Теперь понятно, почему виднеются пустые весельные отверстия, почему некоторые из весел, не работая, тащатся сбоку.