Петербург - Белый Андрей (читать книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Николай Петрович Цукатов сообразил во мгновение ока, как приличие его веселого дома нарушает ядовитый стишок. Николай Петрович Цукатов густо так покраснел, добродушнейшим образом посмотрел на дерзкого арлекина, повернулся спиной и пошел прочь от двери.
Белое домино
Уже пора было ехать. Уже гости разъехались почти все: Софья Петровна Лихутина одиноко слонялась по пустеющим залам; лишь
гренадский испанец в ответ на волнение ее побрякивал звучными кастаньетами. Там, в пустой анфиладе увидела она невзначай одинокое, белое домино; белое домино как-то сразу возникло, и – ну вот: – кто-то печальный и длинный, кого будто видела она многое множество раз, прежде видела, еще недавно, сегодня –
кто-то печальный и длинный, весь обвернутый в белый атлас, ей навстречу пошел – по пустеющим залам; из-под прорезей маски на нее смотрел светлый свет его глаз; ей казалось, что свет заструился так грустно от чела его, от его костенеющих пальцев…
Софья Петровна доверчиво окликнула милого обладателя домино:
– «Сергей Сергеевич!… А, Сергей Сергеевич!…»
Да, сомнения не было: это был Сергей Сергеич Лихутин; он раскаялся во вчерашнем скандале; он приехал за ней – ее увезти.
Софья Петровна снова окликнула милого обладателя домино – печального, длинного:
– «Ведь, это вы?… Это – вы?»
Но печальный и длинный медленно покачал головою, приложил палец к устам и велел ей молчать.
Доверчиво протянула руку она белому домино: как блистает атлас, как прохладен атлас! И ее лазурная ручка зашуршала, коснувшись этой белой руки и на ней повисла бессильно (у обладателя домино деревянною оказалась рука); на мгновение над головкой ее склонилась лучистая маска, из-под белого кружева обнаружив горсть бороды, будто связку спелых колосьев [207].
Никогда Сергея Сергеевича не видала она в этом блещущем виде: и она зашептала:
– «Вы простили меня?»
Из-под маски ей ответствовал вздох.
– «Мы теперь помиримся?»
Но печальный и длинный медленно покачал головою.
– «Отчего вы молчите?»
Но печальный и длинный медленно приложил свой палец к устам.
– «Это… вы, Сергей Сергеевич?»
Но печальный и длинный медленно покачал головою.
Уж они проходили в переднюю: невыразимое окружало их, невыразимое тут стояло вокруг. Софья Петровна Лихутина, снявши черную масочку, утонула лицом в своем ласковом мехе, а печальный и длинный, надевши пальто, своей маски не снял. С изумлением Софья Петровна глядела на печального, длинного: удивлялась тому, что ему не подали офицерской верхней одежды; вместо этой одежды, он надел рваное пальтецо, из которого как-то странно просунулись его рук удлиненные кисти, ей напомнивши лилии. Вся она рванулась к нему среди изумленных лакеев, смотревших на зрелище; невыразимое окружало их, невыразимое тут стояло вокруг.
Но печальный и длинный на освещенном пороге медленно покачал головой и велел ей молчать.
С вечера стало небо сплошною, грязною слякотью; с ночи сплошная, грязная слякоть опустилась на землю; опустился на землю туман; все теперь опустилось на землю, став на время черноватою мглой, сквозь которую проступали ужасно фонарей рыжеватые пятна. Софья Петровна Лихутина видела, как над рыжим пятном, изогнувшись, упала кариатида подъезда и как она висла; как в пятне выступал кусочек соседнего домика с полукруглыми окнами и с резьбой деревянных мелких скульптур. Длинное очертание неизвестного спутника высилось перед нею. И она умоляюще ему зашептала:
– «Мне бы извозчика».
Длинное очертание неизвестного спутника с белольняной бородкой, опустивши на масочку порыжевший картузик, рукой помахало в туман:
– «Извозчик!»
Софья Петровна Лихутина теперь все поняла: у печального очертания был прекрасный и ласковый голос -
– голос, слышанный ею многое множество раз, слышанный так недавно, сегодня: да, сегодня во сне; а она и забыла, как забыла она и вовсе сон прошлой ночи -…
У него был прекрасный и ласковый голос, но… – сомнения не было: у него был голос не Сергея Сергеевича. А она вот надеялась, а она вот хотела, чтобы этот (хотела она) прекрасный и ласковый, но чужой человек был ее муж. Но муж за ней не приехал, не увел из ада: увел из ада чужой. Кто бы мог это быть?
Неизвестное очертание возвышало голос не раз: голос креп, креп и креп, и казалось, что под маскою кто-то крепнет, безмерно-огромный. Молчание лишь кидалось на голос; за чужими воротами лаем ответствовал пес. Улица убегала туда.
– «Ну, да кто ж вы?»
«Вы все отрекаетесь от меня: я за всеми вами хожу. Отрекаетесь, а потом призываете…»
Софья Петровна Лихутина тут на миг поняла, что такое пред ней: слезы сжали ей горло; она хотела припасть к этим тонким ногам и руками своими обвиться вкруг тонких колен неизвестного, но в это мгновение прозаически загремела пролетка и сутулый, заспанный Ванька вдвинулся в светлый свет фонаря. Дивное очертание ее усалило в пролетку, но когда она умоляюще протянула ему из пролетки свои дрожащие руки, очертание медленно приложило палец к устам и велело молчать. А пролетка уж тронулась: если б остановилась и, о, если бы, повернула назад – повернула в светлое место, где мгновение перед тем стоял печальный и длинный и где его не было, потому что оттуда на плиты всего лишь поблескивал желтый глаз фонаря.
Позабыла, что было
Софья Петровна Лихутина позабыла, чтo было. Будущее ее упало в черноватую ночь. Непоправимое наползало; непоправимое обнимало ее; и туда отошли: дом, квартирка и муж. И она не знала, куда ее увозит извозчик. В черновато-серую ночь позади нее отвалился кусок недавнего прошлого: маскарад, арлекины; и даже (представьте себе!) – даже печальный и длинный. Она не знала, откуда ее вывозит извозчик.
За куском недавнего прошлого отвалился и весь сегодняшний день: передряга с мужем и передряги с мадам Фарнуа за «Maison Tricotons». Едва она передвинулась далее, ища опоры сознанию, едва она хотела вызвать впечатления вчерашнего дня, – и вчерашний день опять отвалился, как кусок громадной дороги, мощеной гранитом; отвалился и грянул о некое совершенно темное дно. И раздался где-то удар, раздробляющий камни.
Перед ней мелькнула любовь этого несчастного лета; и любовь несчастного лета, как все, отвалилась от памяти; и опять раздался удар, раздробляющий камни. Промелькнувши, упали: весенние разговоры ее с Nicolas Аблеуховым; промелькнувши, упали: годы замужества, свадьба; некая пустота отрывала, глотая, кусок за куском. И неслись удары металла, дробящие камень. Вся жизнь промелькнула, и упала вся жизнь, будто не было еще никогда ее жизни и будто сама она – нерожденная в жизнь душа. Некая пустота начиналась у нее непосредственно за спиною (потому что все провалилось там, ударившись в некое дно); пустота продолжалась в века, а в веках слышался лишь удар за ударом: то, слетая в некое дно, упадали куски ее жизней. Точно некий металлический конь, звонко цокая в камень, у нее за спиной порастаптывал отлетевшее; точно там за спиною, звонко цокая в камень, погнался за нею металлический всадник [208].
И когда она обернулась, ей представилось зрелище: абрис Мощного Всадника… Там – две конских ноздри проницали, пылая, туман раскаленным столбом.
То ее настигала медновенчанная Смерть.
Тут Софья Петровна очнулась: обгоняя пролетку, пролетел вестовой, держа факел в туман. Проблистала на миг его тяжелая медная каска; а за ним, громыхая, пылая, разлетелась в туман и пожарная часть.
– «Что это там, пожар?» – обратилась Софья Петровна к извозчику.
– «Да как будто пожар: сказывали – горят острова…»
207
В облике «печального и длинного» в «белом домино» запечатлен образ-символ Христа, противостоящего в общей конструкции романа и идее террора («красное домино» Николая Аполлоновича), и образу-символу Петра I – Медного всадника. До Белого в аналогичных тонах образ Христа обрисован в романе А. М. Ремизова «Пруд»: «И кто это там посреди нищей толпы, кто это там в светлых одеждах на понурые головы возлагает руки свои, чей это голос, из скорбей выплывающий, над всеми звучит голосами: Мир вам» (Ремизов А. Пруд. – СПб., 1908. – С. 90). Белому принадлежит рецензия на этот роман (Весы, 1907, № 12, с. 54-56; «Арабески», с. 475-477). Ср. также стихотворение Блока «Вот он – Христос – в цепях и розах…» – совпадение деталей: у Блока – «светлый, немного грустный – за ним восходит хлебный злак» (Блок А. Собр. соч.: В 8-ми т. – М.; Л., I960. – Т. 2. – С. 84); у Белого – «связка спелых колосьев». Стихотворение датировано 10 октября 1905 г., т. е. следующим днем после окончания действия романа. В обрисовке «печального и длинного» сказались и впечатления Белого от средневекового искусства Западной Европы: именно католической обрядовости свойственно скульптурное изображение Христа, выполненное в дереве. Ср. высокую оценку творчества немецкого художника и резчика по дереву Михаэля Вольгемута (1434 – 1519) в письме Белого к Брюсову из Мюнхена от 25 октября 1906 г. (Литературное наследство. – М., 1976.– Т. 85. Валерий Брюсов,– С. 392).
208
Реминисценция из поэмы Пушкина «Медный всадник».
