Маски - Белый Андрей (читать книги txt) 📗
– Честь родины, – иогого, – мигнул Митя.
Профессор не слушал профессоршу: он наблюдал с удовольствием, будто ел сладкую кашу, как, сев к Серафиме, Никита Васильевич, старый пузан, от волнений оправившись, загарцевал головой и рукой, на которой опухшие пальцы, зажавши пенсне, рисовали какие-то линии.
Выставив ухо, профессор расслушал:
– Несем свои скорби…
Куда?
С молодыми курсистками старый пузан тридцать лет прококетничал, скорби куда-то неся; запыхтел, оборвался, поймав на себе подозрительный взгляд из лорнеточки, тотчас же переведенный взволнованно на Серафиму, – сухой, оскорбительный взгляд.
– Вот… мерзавка какая!
Все вскрикнуло в маленькой: чай разлила, заныряла головкой, как будто хотела под чайною скатертью спрятаться:
– Что?
– Нет, нет: я – ничего…
Ей представилось, —
– как из стенного пролома бросается стая горилл на нее, а не этих сидящих людей, разукрашенных примазью цивилизации.
Там на обоях, не стертый очищенным мелом, размазался знак: или – пять бурых пальцев, когда-то кровавых.
Профессор не видел его.
Барабанил по скатерти, носом уставяся в прошлую жизнь из-за жизни теперешней: —
– как? —
– Он мог жить таким способом? И повернулся к малютке, которая тотчас увидела: зрячий, морщинами, точно глазами играющий лоб; глаз, ушедший в себя, как костер из-за дальнего дыма горел.
И затиснула радостно пальцы под скатертью; жарами вспыхнуло ожесточенное личико – мимо него.
Подал знак
Подал знак:
– Мы за томиком Клейна зашли.
Василиса – с досадливым недоумением:
– Из библиотеки кое-какие тома выносили.
– Куда-с?
– На чердак.
И он с лаями:
– Вассочка, Василисенок мой, – книги без толку не трогайте вы!
И забегал руками по скатерти:
– Я говорю – рационально!
И ножик столовый схватил: барабанил по скатерти им:
– Я… порядок томов…
Серафима, не выдержав, вынула ножик из рук; он, схватившись за щипчики, стал их подкидывать:
– Сам устанавливал.
Тут же взлетело пенсне на обиженный нос Задопятова, явно вопившего оком: – как, как: сумасшедший, а – помнит, что комната есть у него? В ней Никита Васильевич туфли на кресле оставил.
– Да что говорить, – уравнение это решаемо!
– Что? – волоокое око бессмыслило.
– Как? – завоняла разомкнутым ртом Василиса.
Но – резкий звонок: Митя – в дверь.
Серафиме осмыслилось:
– Он же их водит за нос!
Знала: высечет вздрог; где нет жизни, удар механический – страхом, томлением или бессмыслицей – нужен.
Профессор зевнул, живот выпятив:
– Просто хотел я сказать, что пойду посмотреть, цел ли томик… И – все-с!
Тут влетел офицер:
– Капитан Пшевжепанский!
Приветствовал издали.
Встав выжидательно, с места не трогаясь, зорко косясь, пожал руку, качая над ней бородой; и рукою на стуло указывал; став простецом и юродствуя, точно Эзоп, раб двадцатого века, вещающий из двадцать пятого им:
– Диофант имел способы для разрешения всех уравнений… Идем…
Поклонился достойным поклоном в носки; с Серафимой отбацал в дыру коридора; холодную ручку поймал в темноте; прикоснулся дыханием к ней:
– Потерпите, малютка: недолго вам маяться!
Но теневая рука замигала на поле обой: теневою лорнеткою; и кривобокая тень, обогнав на стене, улизнула в переднюю.
Это – профессорша. И выжидали, что скажет.
– Я шла, чтоб узнать, антр ну суа ди, – в Серафиму, – когда говорит жена с мужем, чужим делать нечего.
И —
– Серафима мышоночком: в дверь кабинета от них.
– Шла узнать, что и как.
И он пальцами бороду стал разгребать, порываясь удрать, но уставясь в усы; а профессорша стала глазами мочиться в платок;
– Все же – прожили вместе: я вам вышиваю накнижник!
Рукою он вскинулся, будто очки защищая от больно хлеставших кустов; и с простоном схватился за голову:
– Да уже вышила ты – Задопятову!
Взял себя в руки: чихнуть или – фыркнуть?
– Для разнообразия, – руки развел и чихнул между ног, – ты набрюшник бы вышила, – что ли…
Профессорша пальцами шаль затерзала; разглядывала полинялый горошик обой; лепетала сквозь слезы:
– Узорик…
– Линялый…
– Горошиком…
– Ну, – я пошла…
Так совместная жизнь откатилась: горошиком.
Взвеявши фалдой сюртук
Взвеявши фалдами свой косоплечий сюртук, головой изваянной влетел он в открытую дверь, где предметы выяснивались из пятнисто-коричневых сумерек; в синях мерцали за окнами глазки озлобленных домиков.
Вспых электричества; – прыгнули, из темноты выпадая, узорики темно-зеленых обой; с них гналась за собою, кривляяся, желтая с черным подкрасом фигурочка, перед которой…
Он встал, сложив руки, как поп пред предметами культа, в обстаньи коричнево-желтых шкафов и коричнево-желтых томов, – головой эфиопской разбитого Сфинкса.
И к креслу пошел, на котором лежали две старые туфли, которые сбросил и пяткою шваркнул об угол с презрением:
– Экая дрянь!
И сел в кресло: опомниться; лоб, как глазами, морщиной играл.
И вокруг все неяснилось желтыми пятнами, брысыми пятнами с подмесью колеров – строгих, багровых; из них Серафима, свой вздох затаив, стиснув ротик, склонилась локтями над белой космою на черные морды осклабленных сатиров, вырезанных в спинке кресельной; в губках же вспыхнувших – боль за него; глазки, точно кристаллики, – твердые.
Вдруг, как за мухою, носом он ерзнул из кресла, нос выбросив, и потащился за носом на шкаф, чтобы дверцы рас-хлопнуть, задергаться и затрястись, жиловатой рукою вкопаться в набитые полки, выщипывать томики.
____________________
Кучечку томиков вынес, насыпал на кресло, с надтуженным и выбухающим лбом перед креслом на корточки сел и расшлепывал томики, нос прижимая к страницам, исписанным формулкой, формулки втягивал носом, как пес, выдыхал их страдальчески:
– Нет-с!
И над ним, с легким топом, махая беспомощно ручками, ротик раскрывши, малютка металась: казалась в сердцах!
Вот, коленом треща, он поднялся с колен; дернул плечи лопаткой; очки запотевшие снял, безочковой заплатой те-нясь; потащился, кряхтя, за платком, косолапо закинувши руку за фалду; и дул на очки, протирая их, силяся вспомнить, куда делись листики:
– Кто-то здесь лазил и листики тибрил!
Напомним: по этим местам уже осенью рыскал за листиками Никанор.
____________________
В коридоре затопали: дзакали шпорами; на пестропе-ренькой ряби обой, как мазуркою, дергаясь, тень Пшевже-панского силилась носом внырнуть в кабинет; а за этою тенью на ряби обой теневой головой Ездуневич выглядывал.
Тут Серафима – на цыпочки к двери; присев за углом, ухом – в дверь; глазки – два колеса; ротик – «о»; пальчик – к ротику.
Слушала.
– Он – сумасшедший: вполне, – петушком горлосила, хрипя, голова теневая.
– А вы – почем знаете? – вздернулся под потолок теневой капитан; и оттуда, сломавшись, сгорбатясь, висел головой, пятипалой и черной качая рукою:
– Юродствует он: без дымов нет огней. А тут, – вы заходили бы к нам и увидели б: папки, досье, отношения дипломатические.
Тень под тенью, присевши, проткнула – тень тень – теневым, указательным пальцем, и тени, свалялися в четверорукое, четвероногое брюхо, которое прыгало.
У Серафимы же личико – в пятнах; из глаз – точно молнии; мягкие волосы, мягкая кожа; ступала, мяукала, – мягко; а тут стала —
– сталь негодующая!
Кулачишки зажав, собиралась на них с криком прыгнуть:
– Как смеете вы!
Раздалось иготание:
– Братцы, – да бросьте; я знаю отца; это – этот кинталец, Цецерко; он, бестия, – где-нибудь, через кого-нибудь, – дергает; я бы его расстрелял!
И тут нос Ездуневича, в дверь заглянувши, отпрянул; Дзан, топ; и китайские тени, как стая ворон, заметались в обоях; слизнулися.
