Собрание сочинений в четырех томах. Том 1 - Гессе Герман (бесплатные версии книг .txt) 📗

Среди всех снов был один особенно мне дорогой, сон о моей любви. Часто, очень часто мне снилось, будто я прохожу под геральдической птицей, вхожу в наш старый дом, хочу прижать к себе мать и вместо нее обнимаю крупную, высокую женщину, в которой чувствую нечто материнское, но в то же время и что-то мужское. Я смотрю на нее, и мне страшно, и меня пронизывает жгучее желание. Этот сон я не мог рассказать другу. Все другие раскрыл перед ним, а этот хранил для себя. Он был моим укромным уголком, моим тайным прибежищем.

Когда у меня было плохое настроение, я просил Писториуса сыграть «Пассакалью» старого Букстехуде. Я сидел тогда в ночной темноте неосвещенной церкви, растворясь в этой особенной, отчужденной музыке, которая как бы погружалась в себя, прислушивалась к себе и которая каждый раз призывала меня верить голосам моей души.

Иногда, после того как звуки органа умолкали, мы еще сидели вместе в церкви, глядя, как в высоких островерхих сводах окон то исчезал, то появлялся свет.

— Это смешно звучит, — сказал Писториус, — что когда-то я учился теологии и собирался стать священником. Но я совершил тогда лишь формальную ошибку: быть священником — это мое призвание и цель. Просто я слишком рано смирился и предоставил себя в распоряжение Иеговы прежде, чем узнал Абраксаса. Ах, каждая религия прекрасна. Религия — это душа, и совершенно все равно, принимает ли человек пищу, как добрый христианин, или паломником отправляется в Мекку.

— Но ведь тогда вам, собственно говоря, надо было сделаться профессиональным священником, — возразил я.

— Нет, Синклер, нет. Тогда мне пришлось бы лгать. Ведь нашу религию проповедуют так, как будто она вообще не религия. Она преподносится исключительно как детище разума. Католиком я мог бы еще быть на худой конец, но протестантским священником — нет! Немногие искренне верующие, а я знаю таких, принимают догмат буквально, но я не могу им сказать, что Христос для меня не личность, а герой, миф, чудовищная тень, в которой человечество видит себя запечатленным навечно. А те, кто приходит в церковь, чтобы услышать умное слово, исполнить долг, не пропустить чего-то и так далее, что я им должен сказать? Обратить их в веру? Так вы полагаете? Но я вовсе не стремлюсь к этому. Священник совершенно не желает обращать, он хочет жить среди верующих, равный среди равных, быть носителем и выразителем того чувства, из которого мы создаем наших богов.

Он оборвал свою речь. Потом продолжил:

— Наша новая вера, которую мы решили называть именем Абраксас, очень красива, мой друг. Это лучшее, что есть у нас. Но она еще только родилась. У нее еще не выросли крылья. Нет, одинокая религия — это еще не настоящее: Религия должна стать общей, с культом, дурманом, празднествами и мистериями…

Он задумался и погрузился в себя.

— А можно ли одному или в очень узком кругу совершить мистерию? — спросил я неуверенно.

— Можно, — кивнул он, — я это делаю уже давно. Я совершал культовые обряды, за которые на много лет мог бы попасть в тюрьму, если бы кто-нибудь узнал об этом. Но я знаю, что это все-таки не настоящее.

Вдруг он ударил меня по плечу, так что я вздрогнул.

— Да что там! — энергично воскликнул он. — У вас ведь тоже есть мистерии! Полагаю, вы видите сны, о которых мне не рассказываете. Я о них и не спрашиваю. Но говорю вам — живите ими, этими снами, проигрывайте их в сознании, создавайте для них алтари! Это пока еще не совершенно, но это путь. Сможем ли мы — вы, я и еще несколько других — обновить мир, покажет нам будущее. Но внутри себя мы должны обновлять его каждый день, иначе мы ничего не стоим. Подумайте об этом. Вам восемнадцать лет, Синклер, вы не бегаете к уличным девкам, значит, у вас бывают любовные сны, любовные желания. Может быть, они внушают вам страх. Не бойтесь! Это лучшее, что у вас есть. Поверьте мне. Я много потерял, оттого что в вашем возрасте пытался укротить любовные сны. Этого делать нельзя. Человек, который знает про Абраксаса, не должен так поступать. Не надо бояться и считать запретным то, чего желает наша душа.

Я возразил в испуге:

— Но ведь нельзя же делать все, что захочешь! Нельзя ведь убить человека только потому, что он тебе не нравится!

Писториус придвинулся ближе ко мне:

— При каких-то обстоятельствах и такое возможно. Только обычно это заблуждение. Да я вовсе и не утверждаю, будто вы можете делать все, что придет вам в голову. Нет, но идеи, которые приходят вам в голову, вы должны беречь, а не гнать их от себя или калечить моралью. Вместо того чтобы распинать на кресте себя или кого-то другого, лучше торжественно выпить бокал вина, думая при этом о мистерии жертвоприношения. И даже без подобных мыслей и действий можно сохранить любовь и уважение к собственным инстинктам и так называемым искушениям. Тогда становится виден их смысл, а он есть всегда. Если вам снова придет в голову что-то безумное или очень уж грешное, Синклер, если вам захочется кого-то убить или совершить чудовищную непристойность, остановитесь на секунду и подумайте о том, что это Абраксас ведет вашу фантазию. Человек, которого вам хотелось убить, наверняка не был какой-то определенной личностью. Это всего лишь маска. Когда мы ненавидим человека, то наверняка в его облике ненавидим что-то, что есть в нас самих. То, чего в нас нет, нас не беспокоит.

Никогда еще слова Писториуса так глубоко не проникали в тайники моей души. Я ничего не мог ответить. Но самое сильное и необычное впечатление произвело на меня созвучие этой речи словам Демиана, которые в течение многих лет я носил в себе. Они ничего друг о друге не знали, и оба говорили мне одно и то же.

— Все вещи, которые мы видим, — продолжал Писториус тихо, — отражение того, что есть внутри нас. Нет другой действительности, кроме той, которая существует в нас. Большинство людей потому и живет в нереальности, что образы внешнего мира считает действительностью, а внутреннему миру своей души не придает никакого значения. Можно и так быть счастливыми, но если знаешь другое, то уже не имеешь возможности избрать путь большинства. Это легкий путь, а наш очень трудный, Синклер! А теперь пошли.

Несколькими днями позднее, после того как я дважды приходил к нему и, напрасно прождав, уходил ни с чем, он неожиданно встретился мне вечером на улице: пьяный, спотыкаясь и шатаясь, он появился из-за угла, как будто вынесенный порывом ледяного ночного ветра. Я не стал его окликать. Он прошел мимо, не заметив меня, глядя прямо перед собой, в глазах его горел одинокий огонь, словно он шел на зов из неизвестности. Я последовал за Писториусом по улице; он как бы дрейфовал, управляемый невидимой рукой, шел как привидение, как лунатик. И я с грустью повернул домой, к своим неразрешимым снам.

— Так он обновляет мир в себе самом, — подумал я и сразу же почувствовал, что это пошлое морализаторство. Что я знал о его мечтах? Может быть, в своем похмелье он шел более верным путем, чем я с моими страхами.

На переменах между уроками я заметил, что со мной старается сблизиться один из моих одноклассников, которого я раньше как-то не замечал. Это был худой, невысокий, слабый на вид молодой человек с жидкими рыжеватыми волосами. В его взгляде и поведении ощущалось что-то необычное. Однажды вечером, когда я возвращался домой, он поджидал меня в переулке, но почему-то не окликнул, когда я поравнялся с ним, а только несколько секунд спустя побежал за мной и остановился у входа.

— Тебе что-то нужно? — спросил я.

— Я просто хотел с тобой поговорить, — ответил он, — пожалуйста, давай немного пройдемся.

Я пошел вместе с ним и почувствовал, что он очень взволнован и как бы чего-то ждет. Руки его дрожали.

— Ты спирит? — неожиданно спросил он.

— Нет, Кнауер, — ответил я, смеясь, — ни в коей мере. Что за мысль пришла тебе в голову?

— Но тогда теософ [55]?

— Тоже нет.

— Ну, не будь таким скрытным! Я же чувствую, что с тобой происходит что-то необычное. Это видно по глазам. Я уверен, что ты общаешься с духами. Я спрашиваю не из любопытства, Синклер, поверь! Я сам из числа ищущих, понимаешь? И я так одинок.