Острова в океане - Хемингуэй Эрнест Миллер (читаем книги бесплатно txt) 📗
Все-таки лучше всего им жилось на острове и еще на западном ранчо, думал он. И конечно, в Европе, но об этом думать нельзя, потому что тогда я начну думать о ней и все станет еще хуже. Интересно, где она теперь. Спит с каким-нибудь генералом, наверно. Что ж, дай бог, чтобы ей попался хороший генерал.
Она была очень красива, когда я ее встретил в Гаване. Я бы мог думать о ней всю ночь. Но не буду. Довольно и того, что я разрешил себе думать о Томе. А все потому, что выпил. Но я рад, что выпил. Иногда наступает время нарушить все свои правила. Ну, может быть, не все. Я еще немножко подумаю о нем, а потом займусь разработкой плана на сегодня — что мы будем делать после того, как вернутся Вилли и Ара. Они здорово спелись, эти двое. Вилли научился испанскому на Филиппинах, и говорит он чудовищно, но они отлично друг друга понимают. Отчасти благодаря тому, что Ара — баск и его испанский язык тоже плохой. Черт, не хотел бы я оказаться на этой посудине после того, как Вилли и Ара оснастят ее по-своему.
Ладно, допивай что осталось и думай о чем-нибудь приятном. Тома больше нет, и это дает тебе право думать о нем. Все равно, превозмочь это в себе невозможно. Но справляться с этим ты уже научился. Так вспоминай что-нибудь хорошее и приятное. У тебя немало такого было в жизни.
Когда же тебе жилось лучше всего? — спросил он себя. Да все время, в сущности, пока жизнь была проста и деньги еще не водились в ненужном избытке, и ты был способен охотно работать и охотно есть. От велосипеда радости было больше, чем от автомобиля. С него лучше можно было все разглядеть, и он помогал держать себя в форме, и после прогулки по Булонскому лесу хорошо было свободным ходом катить по Елисейским полям до самого Рон-Пуана, а там, оглянувшись, увидеть два непрерывных потока машин и экипажей и серую громаду арки в наступающих сумерках. Сейчас на Елисейских полях цветут каштаны. Деревья кажутся черными в сумерках, и на них торчат белые восковые цветы. Как тогда, когда ты спешивался, бывало, у Рон-Пуана и вел свой велосипед к площади Согласия по усыпанной гравием пешеходной дорожке, чтоб спокойно полюбоваться каштанами и почувствовать их сень над собой, и, ведя велосипед по дорожке, ощущал каждый камешек сквозь тонкую подошву спортивных туфель. Эти туфли он приобрел по случаю у знакомого официанта из кафе «Селект», бывшего олимпийского чемпиона, а деньги на покупку заработал, написав портрет хозяина кафе — так, как тому хотелось.
«Немножко в манере Мане, мосье Хадсон, если вы сможете».
Портрет вышел не настолько в манере Мане, чтобы Мане под ним подписался, но в нем было больше от Мане, чем от Хадсона, а больше всего было в нем от хозяина кафе. Денег, которые Томас Хадсон за него получил, хватило на покупку спортивных туфель, а кроме того, хозяин долгое время не брал с него за выпитое. Потом однажды, когда Томас Хадсон для приличия предложил уплатить, отказа не последовало, и он понял, что расчет с ним окончен.
В «Клозери де Лила» у них тоже был знакомый официант, который их любил и всегда наливал им двойную порцию спрошенного, так что, добавляя воды, они могли обойтись одной порцией в вечер. Поэтому они из «Селекта» перешли туда. Уложив Тома спать, они шли в это старое кафе и весь вечер сидели там вдвоем, счастливые тем, что они вместе. А потом гуляли по темным улочкам холма св. Женевьевы, где тогда еще не были снесены старые дома, каждый раз выбирая другой путь домой. Ложась спать, они слышали ровное дыхание спящего Тома и мурлыканье большого кота, который спал вместе с ним.
Томас Хадсон вспоминал возмущение знакомых: как это можно, чтоб кот спал в постели ребенка, и как можно оставлять ребенка по вечерам одного. Но Том всегда спал хорошо, а если бы и проснулся, он был не один, а с котом, своим лучшим другом. Кот никогда бы не подпустил к постельке чужого, и они с Томом нежно любили друг друга.
А теперь Том… к черту, к черту, сказал он себе. То, что случилось, случается со всеми. Пора бы уже тебе уразуметь это. Но это единственное, что по-настоящему непоправимо.
Почему ты так уверен в этом? — спросил он себя. Человек уезжает, и это может оказаться непоправимым. Хлопает дверью, и это тоже бывает непоправимо. Любое предательство непоправимо. Подлость непоправима. Вероломство непоправимо. Нет, это все пустой разговор. По-настоящему непоправима только смерть. Как долго не возвращаются Вилли и Ара. Они там, наверно, оборудуют настоящую комнату ужасов. Я никогда не любил убивать, ни при каких обстоятельствах. А Вилли это словно бы по душе. Странный человек Вилли, хотя, в сущности, очень хороший. Просто, если уж он взялся за что-то, так не успокоится, пока не сделает все в лучшем виде.
Вдалеке показалась шлюпка. Он услышал стрекот мотора и следил за тем, как она подходила, вырастая и все четче рисуясь на воде, пока наконец не пришвартовалась к борту.
Вилли поднялся на мостик. Вид у него был совсем страшный, поврежденный глаз весь затянуло белой пленкой. Он вытянулся во фронт, лихо откозырял и сказал:
— Разрешите обратиться, сэр.
— Ты что, пьян?
— Нет, Томми. Просто доволен.
— Я же вижу, что ты выпил.
— Выпил, не спорю. Мы с собой взяли немного рому, чтобы веселей было обрабатывать эту падаль. А когда мы прикончили бутылку, Ара помочился в нее, а потом начинил ее взрывчаткой. Так что теперь она взрывчата вдвойне.
— Вы как следует заминировали все?
— Даже мальчик-с-пальчик не сможет ступить там шагу, чтобы сию же минуту не взлететь на воздух. Даже таракан не проползет. Ара все боялся, как бы мухи, которые ползают по трупу, не устроили взрыва раньше времени. Работа выполнена на совесть, аккуратно и красиво.
— Что делает Ара?
— Разбирает и чистит что под руку попадется, в приливе энтузиазма.
— Много вы с ним выпили рому?
— Меньше полбутылки на двоих. Это была моя идея. Ара тут ни при чем.
— Ладно, черт с вами. Ступай тоже вниз и помоги Аре вычистить и проверить пятидесятимилпиметровки.
— Их не проверишь, пока не выстрелишь.
— Знаю. А все-таки проверьте что можно без стрельбы. Выкиньте аммонал, который был забит в казенную часть.
— Ловко придумано.
— Скажи Генри, пусть поднимется сюда и принесет мне еще стаканчик вот этого и себе пусть возьмет тоже. Антонио знает мой рецепт.
— Я рад, что ты снова понемногу начинаешь пить, Том.
— Нечего тебе ни радоваться, ни огорчаться по этому поводу.
— Ладно, не буду, Том. Просто я не могу видеть, как ты стараешься заездить себя, точно лошадь верхом на другой лошади. Лучше уж будь кентавром, Том.
— Откуда это ты знаешь про кентавров?
— В книжке прочел. Я ведь образованный, Томми. Я не по годам развитой и образованный.
— Ты славный малый, хотя и сукин сын, — сказал ему Томас Хадсон. — А теперь катись вниз и делай, что тебе сказано.
— Есть, сэр. Томми, когда мы вернемся из этого рейса, продашь мне один из тех морских видов, что висят у тебя дома?
— На хрен он тебе сдался?
— А вот сдался. Знаешь, Том, ты не всегда все понимаешь.
— Возможно. Я даже думаю, что я всю жизнь не все понимал.
— Томми, ты плюнь на мою трепотню. Ты эту операцию провел что надо.
— Это будет видно завтра. Так скажи Генри, пусть принесет мне выпить. Хоть мне не хочется пить.
— Ничего, Томми. Если ночью что и будет, так только простая стычка, а может, и этого не будет.
— Ладно, — сказал Томас Хадсон. — Скажи Генри. И катись к такой-то матери с мостика и принимайся за дело.
XX
Генри поставил на край мостика два стакана и, подтянувшись на руках, вспрыгнул сам. Стоя рядом с Томасом Хадсоном, он напряженно всматривался в смутные очертания дальних островов. По небу, в западной его четверти, плыл тонкий серпик луны.
— Твое здоровье, Том, — сказал Генри. — Я не смотрел на луну через левое плечо.
— А сегодня не новолуние. Новолуние было вчера.
— Верно, вчера. Только из-за туч луны не было видно.
