Дознание... Роман о маркизе де Саде - Дюкорне Рикки (книги онлайн полностью бесплатно txt) 📗

– Амазонки! – Мелькор навострил уши.

– Амазонки, varonilesу belicosas. И у каждой был топор из чистого золота, а на срамном месте – клочок мха. Несчастный солдат молил о пощаде, но его все равно разрубили на части, мясо сварили в котле, посыпая перцем, а когда оно было готово, слепили с ним пирожкииз толченой кукурузы, которые завернули в тряпицы. После тамале сложили в большую корзину, и прекрасная индианка в белом платье поставила ее себе на голову и пошла на рынок – дурачить других солдат.

Чтобы урок лучше запомнился, Ланда, хотя и видел, что Мелькор изнурен (от послеполуденного зноя и вони мертвой рыбины к горлу подступала тошнота), заставил его повторить, зачем они здесь: не проповедовать любовь, как придурковатый Лас Касас, не питаться муравьями и торговать раковинами, как помешанный Кабеза де Бака, а усмирить индейцев и принести им свет истинной веры. Немногим позднее все, что говорил Мелькору Ланда, он повторит в суде, когда его отзовут в Испанию, где он предстанет перед Советом по делам Индий. Давая отчет о произволе, учиненном им на Юкатане, Ланда скажет:

– их боги капризны и деспотичны: это – коварные существа, обитающие в воздухе, мерзкие существа, обитающие в грязи и золе; пищей им служит кровь закалываемых жертв и соленые слезы младенцев;

– они поклоняются овощам и при себе носят головы зайцев, расплодившихся на этой развратной земле в количестве столь же поразительном, как и языческие амулеты; у них нет законов против онанизма;

– они поклоняются змее манихейев и, подобно евреям, обрезают своих сыновей; они заготавливают человечину, как солонину;

– их земля наводнена змеями, ведь они их не истребляют, а, наоборот, разводят в своих капищах;

– они предаются снам, которые, по их утвержденьям, открывают им грядущие судьбы и позволяют им говорить со своими богами;

– их извращенность непреодолима: они не ведают логики, они – как жестокие дети, они отвергают истину и приемлют ложь, они невосприимчивы к угрозам и наказаниям.

– их женщины мочатся стоя.

– Скажу больше, Мелькор, – продолжал Ланда, придерживая Мелькора за воротник сутаны, так как картограф готов был лишиться чувств, – католическая церковь воспрещает совокупляться с индейцами. Да, верно: Кортес взял в наложницы Ла Малинче, которая оказалась весьма полезна. Но сперва она получила наставление в христианской вере.

И следует добавить, Кортес усеял страну статуями Пресвятой Девы, поскольку прозорливо привез с собой достаточное их число. Одним этим он искупил свой грех. Мы говорим одно и другое, – монотонно бубнил Ланда. – Мы твердим, что в Аду есть огненное озеро, что Иисус вернул Лазаря из мертвых, что Господь приказал Ионе пойти в Ниневею и там сесть на корабль, но Иона, ослушавшись, пошел в Йоппию и там сел на корабль, с которого был сброшен в море, где его проглотила огромная рыбина, особо сотворенная для этой цели. Такие утверждения – догма.

Догма подкрепляется познанием Христа. Христианин, вкушая плоть и кровь Христовы, воплощает догму в себе: его познание Божественного – кишечное.

Язычник же полагается на вымыслы и потому подвержен самообману. Для индейцев вымыслы подменяют собою факты, вот почему их место не среди мыслящих людей, Мелькор, а на костре.

И последнее: не будь христианская вера превыше языческих вымыслов, индейцы не сохли бы перед Славой Церкви, точно жабы на солнце. А разве они не мрут сотнями? Разве сейчас, пока мы говорим, их число не иссякает? Разве их капища не в руинах?

И будто соглашаясь, черные птицы под окном разом вскричали, а потом улетели прочь. Уж конечно, зловоние рыбины, ставшее теперь невыносимым, убедило их, что здесь уже нечем поживиться».

8

– Гражданка, Comite имеет тебе сообщить, что это последний день разбирательства, возможно, твой последний час.

– Мой последний час? Или последний час суда надо мной? <Сжимает кулаки, по всей вероятности, чтобы унять дрожь.>

– Зачастую, хотя и не всегда, они совпадают. <Вздыхает словно от тяжкого бремени и, подавшись вперед, продолжает:> В садоводстве, как и в пищеварении, гниение – необходимый и полезный процесс. Его плоды – плодоносная розовая клумба, в первом случае, и здоровое телосложение – во втором. Рассмотренное здесь сочинение, твое сочинение, нездорово и пагубно. В нем нет ни толики доброго или естественного; оно не отображает естественные процессы…

– <В зале – топанье ног. Кто-то кричит:> Короче!

– В нем изображены беспредельные возможности не человеческого духа, а, наоборот, духовного порока…

– Духовного порока?

– Да, порока! Порока ума или, в данном случае, умов, так как за его написание несут ответственность два автора, а не один. Слог непристойный и извращенный… Изображение Создателя…

– <Из зала:> Да ведь эта девка атеистка! Короче!

– С победой Революции представление о Создателе претерпело некоторое благотворное развитие… Однако в общем и целом оно сохранилось прежним, и то, как Он выставлен здесь, можно назвать только извращением… Извращенным богохульством. Эта книга – образчик…

– Порока ума. <Сказано с иронией. Тем не менее веерщица бледна, измучена, теряет терпение.>

– <Грозно поднимается, потрясает над головой стопкой листов.> К нам попали известные документы. <Продолжает размахивать ими, показывая толпе. Всеобщее любопытство. Зал с глухим ревом подается вперед.>

Истина обитает не в Следствиях! <Кричит, перекрывая шум в зале, но эта бессмыслица теряется в общем гомоне.> Еще одна отрубленная голова не поспособствует Истине! Все дело в Причинах, граждане, только в Причинах… и Причины Следствий вот-вот откроются по прочтении этих документов! <Зал в недоумении, выжидает. Чем дальше он читает, тем более веерщица заливается краской, ее уши пламенеют, словно их надрали. По мере того как возрастает ее неловкость, усиливается и шум в зале, теперь он накатывается волной грязной воды с пеной оскорблений.>

Каковы отличительные качества идеальной женщины, истинной патриотки?

– <Из зала:> Qu'elleferme sa gueule! [46]

– <Он поднимает руку, чтобы водворить тишину в зале, и вслух читает:>

«Сограждане, вам доподлинно известно, что я дни и ночи напролет блуждаю по улицам моего возлюбленного Парижа, разглядываю и прислушиваюсь. А почему? Да потому, что я – глаза и уши Парижа! А мой Париж – народный Париж; я хожу среди благородных и великодушных людей, бесстрашных людей, одержавших и отстоявших свою победу. Я горжусь – вы достаточно меня знаете! – тем, что почитаю себя одним из вас и вам ровней».

Вы, конечно, узнали, сограждане, слог человека во всех смыслах безупречного.

– <Из зала:> Рестиф.

– Да, Рестиф де ля Бретон. Но продолжим:

«Но что сказать о женщинах Парижа? Что сказать о женщинах, которые не украшают наши мечты, наши сердца, а, наоборот, преследуют нас в самых страшных виденьях? Что сказать о них? Вот что, сограждане, я увидел в моих блужданиях:

Женщину, которая по-прежнему зарабатывает весьма недурно, расшивая жемчугом бархатные туфельки и золотыми кружевами шелковые рукава (ибо – да! – еще находится спрос на такую мишуру!), – а ночи проводит в объятиях иноземного купца. Скажу без обиняков: эту подстилку, свинью в облике женщины только вчера выволок на улицу отряд патриотов, которым опостылела ее заносчивость, выволок из atelier, как ласку из норы, и задал ей такую публичную порку, которая вселила бы страх Божий и в бизона! По мне, так они проявили великодушие: эта блудодейка заслуживала большего».

– <Из зала:> Отрубить ей голову!

– <Возобновляет чтение:>

«И что еще хуже: она до сего дня занималась своим жалким и бесполезным ремеслом, бражничала с иноземцами, обжиралась курятиной под изысканными соусами, когда весь Париж голодает, и открыто насмехалась над народом, насмехалась над его мозолистыми ладонями и грубоватой повадкой. «Пусть себе бьют вилами в корыта! – говорила она. – Я же буду водить иглой!» Что ж, ей еще долго придется делать это стоя!»