Проклятые - Паланик Чак (читать книги регистрация txt, fb2) 📗
– Даже само слово «демон», – говорит Леонард, – происходит из-за ошибки христианских теологов, неверно истолковавших понятие «даймон» в трудах Сократа. Изначально оно означало «музу» или «вдохновение», но чаще всего его употребляли в значении «бог».
Он добавляет, что если нынешняя цивилизация продержится достаточно долго, то когда-нибудь даже Иисус будет скитаться по унылым просторам Аида, изгнанный и изъятый из списка богов.
– Чушь собачья! – возражает футболист из своей клетки, где его голые кости пенятся кровяными тельцами, красные пузырьки сливаются воедино, образуют мышцы, что набухают и тянутся, соединяются с сухожилиями, заплетаются белыми связками. Процесс, одновременно привлекательный и отвратительный. Еще прежде чем череп полностью покрывается кожей, нижняя челюсть открывается в крике: – Чушь собачья, придурок! – Поток новой кожи разбивается розовой волной над зубами. Вновь возникшие губы вылепливают слова: – Продолжай в том же духе, урод! Вот поэтому ты сюда и загремел!
Не отрываясь от своего отражения в крошечном зеркальце, Бабетта интересуется:
– А ты сам за что загремел?
– За офсайд! – кричит футболист.
Леонард тоже кричит:
– Так за что я сюда загремел?
Я спрашиваю:
– Что такое офсайд?
На голове футболиста прорастают рыжеватые волосы. Кудрявые, с медным отливом. В обеих глазницах надувается по серому глазу. Даже спортивная форма собирается воедино из обрывков и ниток, разбросанных по полу клетки. На спине на футболке напечатаны крупные цифры «54» и фамилия «Паттерсон». Футболист обращается ко мне:
– Когда судья дал свисток к началу игры, я случайно заступил за линии розыгрыша мяча. Это и есть офсайд.
Я спрашиваю:
– И об этом написано в Библии?
Теперь, со всеми его волосами и кожей, уже стало понятно, что футболист – старшеклассник. Ему лет шестнадцать. Может быть, семнадцать. Пока он говорит, тоненькие серебряные проволочки оплетают его зубы, и во рту образуются брекеты.
– На третьей минуте второго периода матча я перехватил пас, защитник обороны налетел на меня со всей дури, и – хренась! – я уже здесь.
Леонард снова кричит:
– Так за что я сюда загремел?
– За то, что не веришь в истинного и единого Бога, – отвечает футболист Паттерсон. Теперь, когда у него вновь появились глаза, он посматривает на Бабетту.
Она не отрывается от зеркальца, но гримасничает, поджимает губы, встряхивает волосами и быстро-быстро моргает, хлопая ресницами. Как сказала бы моя мама: «Перед камерой каждый держит осанку». Что означает: Бабетта любит внимание.
Да, это несправедливо. Из своих запертых клеток Паттерсон и Леонард пялятся на Бабетту, тоже закрытую в клетке. На меня никто даже не смотрит. Если бы мне хотелось, чтобы меня все игнорировали, я осталась бы на земле в виде призрака и наблюдала бы, как мама с папой ходят по дому голышом, раздвигала бы шторы и вымораживала все комнаты, пытаясь заставить их одеться. Даже если бы демон Ариман сожрал меня «заживо», разорвав на куски, все равно это было бы лучше, чем ощущать себя невидимкой, на которую никто не обращает внимания.
Вот она, снова, неизбывная тяга к надежде. Мое пагубное пристрастие.
Пока Паттерсон с Леонардом пожирают глазами Бабетту, а та любуется своим отражением, я делаю вид, будто смотрю на летучих мышей-вампиров. Наблюдаю, как бурые волны озера Дерьма накатывают на берег. Притворяюсь, что расчесываю воображаемый псориаз у себя на щеках. В соседних клетках корчатся грешники и рыдают по давней привычке. Какая-то проклятая душа в форме нацистского солдата постоянно бьется лицом о каменный пол своей клетки, словно стремясь раздробить нос и лоб, раскрошить, как скорлупу вареного яйца, которым стучат по тарелке. В паузах между ударами его расплющенный нос и разбитое лицо снова приобретают нормальный вид. В другой клетке сидит подросток в черной кожаной куртке, с огроменной булавкой в щеке и бритой головой, за исключением полоски волос, выкрашенных в синий цвет и так густо намазанных гелем, что они стоят жестким шипастым гребнем от лба до затылка. Под моим пристальным взглядом панк с ирокезом тянет руку к щеке и открывает булавку. Вынимает ее из дырок, пробитых в коже, потом просовывает руку между прутьями и тычет острием открытой булавки в замок на двери клетки, пытаясь его открыть.
По-прежнему не отрываясь от своего отражения в зеркальце, Бабетта спрашивает в пространство:
– Какой сегодня день?
Леонард сразу сгибает руку, смотрит на свои водолазные часы и отвечает:
– Четверг. Точное время – пятнадцать ноль девять.
Выждав секунду, он добавляет:
– Хотя нет, подожди… Уже пятнадцать десять.
Неподалеку, но и не так чтобы близко от нас, великан с львиной головой, взлохмаченной черной шерстью и кошачьими когтями вытаскивает из клетки вопящего, бьющегося в истерике грешника, поднимает его, держа за волосы, как гроздь винограда – за черенок, и подносит ко рту. Губы демона смыкаются на ноге человека. Мохнатые львиные щеки втягиваются вовнутрь, мясо с живой кости всасывается прямо в пасть. Пожираемый грешник вопит еще громче. Когда от одной ноги остается обвисшая голая кость, демон принимается за другую.
Несмотря на весь этот гвалт, Леонард с Паттерсоном продолжают таращиться на Бабетту, а она любуется своим отражением. Ледниковый период скудоумия.
Панк в кожаной куртке шарит булавкой в замке своей клетки. Раздается приглушенный щелчок, и замок открывается. Парень вытаскивает из скважины булавку, сплошь покрытую слизью и ржавчиной, вытирает ее о джинсы и возвращает на прежнее место в пробитой щеке. Открывает дверь клетки и выходит наружу. Кончики его высоченного синего ирокеза задевают верхнюю часть дверной рамы.
Неспешно шагая вдоль ряда клеток, панк в кожаной куртке заглядывает в каждую поочередно. В одной из них лежит то ли египетский фараон, то ли просто какой-то древний египтянин, попавший в ад лишь за то, что молился не тому богу. Он корчится на полу, что-то бормочет, пускает слюни. Его рука тянется к прутьям, на одном пальце сверкает массивный перстень с бриллиантом: камень в четыре карата, не меньше самой чистой пробы, а не какой-то вульгарный цирконий, как в дешевых сережках Бабетты. У этой клетки панк останавливается и наклоняется. Просунув руку между прутьями, снимает перстень с вялого пальца и прячет его в карман куртки. Выпрямляясь, он замечает, что я наблюдаю за ним, и все так же неспешно идет прямиком к моей клетке.
На нем черные байкерские ботинки – прошу заметить: отличная обувь для ада! Один ботинок обмотан велосипедной цепью, другой – грязной красной банданой, скрученной в жгут. Россыпь красных прыщей на его бледном лице, особенно на подбородке и лбу, создает резкий контраст с ярко-зелеными глазами. Когда панк с ирокезом подходит ближе, он сует руку в карман, вынимает какой-то предмет и кричит мне:
– Лови!
На ходу размахнувшись, он швыряет мне что-то маленькое. Прочертив в дымном воздухе длинную сверкающую дугу, брошенная вещица пролетает между прутьями моей клетки, и я ловлю ее обеими руками.
Играя роль настоящей мисс Шлюхинды Шлюхович, Бабетта по-прежнему игнорирует Паттерсона и Леонарда, но держит зеркальце так, чтобы шпионить за панком, так что вспышка сверкнувшей в воздухе летящей вещицы отражается ей прямо в глаза.
– Как такая хорошая девочка оказалась в столь мрачном месте? – спрашивает у меня Ирокез.
Когда он говорит, булавка в его щеке дергается и отливает оранжевым в свете адского пламени. Он подходит к моей решетке и подмигивает мне ярко-зеленым глазом, хотя сам недвусмысленно косится на Бабетту. Он явно трогал грязные прутья, а потом прикасался к лицу, и к ботинкам, и к джинсам, и весь изгваздался в здешней грязи.
Да, это несправедливо, но некоторые умудряются выглядеть сексапильно даже по уши в грязи.
– Меня зовут Мэдисон, – говорю я. – Я неизлечимый надеждоголик.
Да, я знаю слово «орудие». Я мертвая малолетка, помешанная на мальчишках, но меня все равно можно использовать, чтобы вызвать ревность другой девчонки. Еще теплый, нагретый в кармане у панка, у меня на ладони лежит краденый перстень с бриллиантом. Мой первый подарок от парня.
