О маленьких – для больших - Аверченко Аркадий Тимофеевич (читать книги полные .txt) 📗

Сошла и эта сцена. Я в душе поблагодарил своего всезнающего друга.

В третьем акте мои первые слова были:

– Он сейчас идет сюда.

После этого должен был войти старый граф, но в стройном театральном механизме что-то испортилось. Граф не шел.

Как я после узнал, он в этот момент был занят тем, что жена била его в уборной зонтиком за какую-то обнаруженную интрижку с театральной портнихой.

– Он сейчас придет, мамаша, не волнуйтесь, – сказал я, покойно усаживаясь в кресло.

Мы подождали. На сцене секунды кажутся десятками минут.

– Он, уверяю вас, придет сейчас! – заорал я во все горло, желая дать знать за кулисы о беспорядке. Граф не шел.

– Что это, мамаша, вы взволнованы? – спросил я заботливо. – Я вам принесу сейчас воды.

Вылетел за кулисы и зашипел:

– Где граф, черт его дери?!!

– Ради Бога, – подскочил помощник, – протяните еще минутку: он приклеивает оторванную бороду.

Я пожал плечами и вернулся.

– Нет воды, – грубо сказал я. – Ну и водопроводец наш!

Мы еще посидели…

– Мамаша! – нерешительно сказал я. – Есть ли у вас присутствие духа? Я вам хочу сообщить нечто ужасное…

Она удивленно и растерянно поглядела на меня.

– Дело в том, что когда я вышел за водой, то мимоходом узнал ужасную новость, мамаша. Автомобиль графа по дороге наскочил на трамвай, и графа принесли в переднюю с проломленной головой и переломанными ногами… Кончается!

Я уже махнул рукой на появление графа и только решил как-нибудь протянуть до тех пор, пока кто-нибудь догадается спустить занавес.

Мы помолчали.

– Да… – неопределенно, протянул я. – Жизнь не ждет. Вообще, эти трамваи… Вот я вам сейчас расскажу историю, как у меня в трамвае вытянули часы. История длинная… так минут на десять, на пятнадцать, но ничего. Надо вам сказать, мамаша, что есть у меня один приятель – Васька. Живет он на Рождественской. С сестрой. Сестра у него красавица, пышная такая – еще за нее сватался Григорьев, тот самый, который…

– Вы меня звали, Анна Никаноровна? – вдруг вошел изуродованный мною граф, с достоинством останавливаясь в дверях.

– А, граф, – вскочил я. – Ну, как ваше здоровье? Как голова?

– Вы меня звали, Анна Никаноровна? – строго повторил граф, игнорируя меня.

– Я рад, что вы дешево отделались, – с удовольствием заметил я.

Он поглядел на меня, как на сумасшедшего, заморгал и вдруг сказал:

– Простите, Анна Никаноровна, но я должен сказать вашему сыну два слова.

Он вытащил меня за кулисы и сказал:

– Вы что?!. Идиот или помешанный? Почему вы говорите слова, которых нет в пьесе?

– Потому что надо выходить вовремя. Я вас чуть не похоронил, а вы лезете. Хоть бы голову догадались тряпкой завязать.

– Выходите! – прорычал режиссер.

Могу с гордостью сказать, что в этот дебютный день я покорил всех своей находчивостью.

В четвертом акте, где героиня на моих глазах стреляется, она сунула руку в ящик стола и… не нашла револьвера.

Она опустила голову на руки, и когда я подошел к ней утешить ее, она прошептала:

– Нет револьвера: что делать?

– Умрите от разрыва сердца. Я вам сейчас что-то сообщу.

Я отошел от нее, схватился за голову и простонал:

– Лидия! Будьте мужественны! Я колебался, но теперь решил сказать все. Знайте же, что ваша мать зарезала вашу сестренку и отравилась сама.

– Ах! – вскрикнула Лидия и, мертвая, шлепнулась на пол.

Нас вызывали.

Я же того мнения, что если мы и заслужили вызова, то не перед занавесом, а в камере судьи – за издевательство над беззащитной публикой.

Индейка с каштанами

Жена заглянула в кабинет и сказала мужу:

– Василь Николаич, там твой племянник, Степа, пришел…

– А зачем?

– Да так, говорит, поздравить хочу.

– А ну его к черту.

– Ну, все-таки неловко – твой же родственник. Ты выйди, поздоровайся. Ну, дай ему рубля три, в виде подарка.

– А ты сама не можешь его принять?

– Здравствуйте! Я и то, я и се, я и туда, я и сюда, я и за индейкой присматривай, я и твоих племянников принимай?..

– Да, кстати, что же будет с индейкой?

– Это уж как ты хочешь. И сегодня гостей на индейку позвал, и завтра гостей на индейку позвал! А индейка одна. Не разорваться же ей… Распорядился – нечего сказать!!

– А нельзя половину сегодня подать, половину завтра?

– Еще что выдумай! На весь город засмеют. Кто же это к столу пол-индейки подает?

– Гм… да… Каверзная штука. Ну, где твой этот дурацкий Степа – давай его сюда!

– Какой он мой?! Твой же родственник. В передней сидит. Позвать?

– Зови. Я его постараюсь сплавить до приезда гостей.

В кабинет вошел племянник, Степа, – существо, совсем не напоминающее распространенный тип легкомысленных, расточительных, элегантных племянников, пользующихся родственной слабостью богатого дяди.

Был Степа высоким, скуластым молодцом, с громадным зубастым ртом, искательными, навсегда испуганными глазами и такой впалой грудью, что, ходи Степа голым, – в этой впадине в дождливое время всегда бы застаивалась вода.

Руки из рукавов пиджака и ноги из брюк торчали вершка на три больше, чем это допустил бы легкомысленный племянник из великосветского романа, а карманы пиджака так оттопыривались, будто Степа целый год таскал в каждом из карманов по большому астраханскому арбузу. Брюки на коленях тоже были чудовищно вздуты, как сочленения на индусском бамбуке.

Бровей не было. Зато волосы на лбу спускались так низко, что являлось подозрение: не всползли ли брови в один из периодов изумленности Степы кверху и не смешались ли там раз навсегда с головными волосами? В ущельи, между щекой и крылом носа, пряталась огромная розовая бородавка, будто конфузясь блестящего общества верхней волосатой губы и широких мощных ноздрей…

Таков был этот бедный родственник Степа.

– Ну, здравствуй, Степа, – приветствовал его дядя. – Как поживаешь?

– Благодарю, хорошо. Поздравляю с праздником и желаю всего, всего… этого самого.

– Ага, ну-ну. А ты, Степа, тово… Гм! Как это говорится… Ты, Степа, не мог бы мне где-нибудь индейки достать, а?

– Сегодня? Где же ее нынче, дядюшка, достать. Ведь первый день Рождества. Все закрыто.

– Ага… Закрыто… Вот, брат Степан, история у меня случилась: индейка-то у нас одна, а я и на сегодня и на завтра позвал гостей именно на индейку. Черт меня дернул, а?

– Да, положение ваше ужасное, – покорно согласился Степа. – А вы сегодня скажите, что больны…

– Кой черт поверит, когда я уже у обедни был.

– А вы скажите, что кухарка пережарила индейку.

– А если они из сочувствия на кухню полезут смотреть, что тогда?.. Нет, надо так, чтобы индейку они видели, но только ее не ели. А завтра разогреем, и будет она опять, как живая.

– Так пусть кто-нибудь из гостей скажет, что уже сыты и что индейку резать не надо…

Дядя, закусив верхнюю губу, задумчиво глядел на племянника и вдруг весь засветился радостью…

– Степа, голубчик! Оставайся обедать. Ты ж ведь родственник, ты – свой, тебя стесняться нечего – поддержи, Степа, а? Подними ты свой голос против индейки.

– Да удобно ли мне, дядюшка… Вид-то у меня такой… не фельтикультяпный.

– Ну вот! Я тебя, брат, за почетного гостя выдам, ухаживать за тобой буду. А когда в самом конце обеда подадут индейку – ты и рявкни, этак посолиднее: «Ну зачем ее резать зря, все равно никто есть не будет, все сыты – уберите ее».

– Дядюшка, да ведь меня хамом про себя назовут.

– Ну, большая важность. Не вслух же. А может быть, и просто скажут: оригинал. Я, конечно, буду упрашивать тебя, настаивать, а ты упрись, да еще поторопи, чтобы унесли индейку, а то, неровен час, кто-нибудь и соблазнится. Это, действительно, номер! Да ты чего стоишь, Степа? Присядь. Садись, Степанеско!