Трилогия о Мирьям (Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети) - Бээкман Эмэ Артуровна (книги TXT) 📗
И неожиданно Мирьям находит решение. Она складывает под одеялом руки и молит:
«Милостивый боженька, если ты вообще есть, сделай так, чтобы самый плохой из нас умер…»
Едва рассвело, как мама, схватив Лоори и Мирьям, ушла с ними из дома к другой бабушке.
Та жила на противоположной городской окраине. Чтобы сократить путь, нужно было идти вдоль железной дороги, где меж пыльных лопухов и репейника вилась узенькая, блестящая от затоптанной в землю сажи тропа.
Тут же, возле насыпи и тропки, сочилась заросшая вонючая канава. Время от времени проносились поезда. В безумном и оглушающем грохоте катились и стучали над головами трех путниц железные колеса.
Когда тропка у железной дороги кончилась, Мирьям вздохнула с облегчением. Ей почему-то казалось, что поезд когда-нибудь обязательно сойдет с рельсов и вдавит ее вместе с мамой и сестренкой Лоори в вонючую канаву, а смятые грязные лопухи закроют над ними голубое небо.
Дальше путь лежал по пыльной улице, которая выглядела невероятно широкой но сравнению с тропкой у железнодорожной насыпи, тут уж не надо было из-за каждого встречного сторониться в лопухи. Улицу эту перерезали несколько мостиков, где из-под гальки струились студеные ключи. Тут Мирьям всегда старалась придержать шаг и отстать. Было страшно интересно опуститься с краю мостика на корточки и глядеться в дно родника. Только разве позволят натешиться, — когда мама шла по этой дороге, она всегда была не в духе и у нее не хватало терпения возиться с детьми.
Они шли за помощью и в поисках крова к бабушке, которая не просто делилась своим радушием и сочувствием. Чем ближе они подходили к ее жилью, тем сильнее их подавляла неизбежность предстоящего унижения.
К сожалению, люди спешат навстречу даже плохому, если оно неотвратимо. Мирьям знала, что другого выхода нет, — потому что у мамы на шее висят два ребенка…
Когда говорили о двух «ребенках», которые «висят на шее», Мирьям сжималась в комочек и старалась стать незаметной, порой часами молчала и все думала. При этом ее больше всего донимала болезненная зависть. Почему у других детей, таких же, как она, родители не говорят, что дети «висят на шее»? Почему другие дети спят спокойно и им никто не мешает, а Мирьям изнывает в ожидании, если отец к вечеру не приходит домой, и уже с тревогой воображает себе ночную ссору? Почему она, Мирьям, не может, подобно Рийне Пилль, учиться играть на пианино, дотрагиваться до таинственных гладких клавишей и сладко замирать, захваченная чарующими звуками? Почему у нее нет велосипеда, о котором она так мечтает, почему нет коньков, чтобы скользить зимой по пруду, почему, почему, почему?..
Когда Мирьям осмелилась спросить об этом у матери, та ясно и коротко ответила: нет потому, что отец пропивает все деньги.
Материн ответ натолкнул девочку на смелую мысль. Мирьям пойдет и попросит президента, чтобы все вино убрали. Тогда отец не сможет больше пить. И Мирьям начнет учиться играть на пианино, а мама купит велосипед и коньки, все, о чем они с Лоори столько мечтают. Может, тогда не заставят больше донашивать и сестренкину старую одежду….
Мирьям прикидывала, как бы сходить к президенту, только не представляла, где он живет. Этого не знали и другие дети, а у мамы спросить она не осмелилась. Все равно бы запрет положила.
В небольшом доходном доме, где бабушка снимала квартиру, стояла гнетущая тишина. Хозяин дома не выносил детей и шума, оттого тут и обитали одни лишь пожилые бездетные жильцы. Единственная на весь дом молодая жиличка Армильда, семнадцатилетняя Мирьямина тетя, дома ходила на цыпочках, тихонько, как и старики, и так же, как они, говорила полушепотом.
Тишину холодного и вычищенного до единой пылинки коридора нарушали за день всего только несколько раз звуки улицы: когда кто-нибудь отворял входную дверь, но, по обычаю этого дома, ее быстро и бесшумно закрывали. Звуки оставались за дверью, а в коридоре снова воцарялась гнетущая тишина.
Когда заходил разговор о тюрьме, Мирьям всегда вспоминала этот дом: в тюрьму ведь никто по своей охоте не идет, и к бабушке Мирьям шла не по доброй воле.
Когда за тремя пришелицами закрылась входная дверь и уличный шум заглох, Мирьям почувствовала, как она и сама изменяется. Дух этого дома делал ее голос сиплым и принуждал говорить шепотом, того и гляди — совсем онемеешь.
На кнопку раздраженно дребезжащего звонка мама нажала коротко, словно черная кнопка обжигала ей пальцы. Звонки у дверей в этом доме не звенели радостно и звонко, они не сообщали о приходе гостей, которых ждут. Звонки в этом доме говорили о надоедливых пришельцах, которые нарушают серый покой.
Белая дверь с тоненькой черной ручкой бесшумно отворилась. Первой в ней показалась бабушкина голова. Маленькие холодные глазки смотрели с любопытством и одновременно со страхом ожидания какой-то неприятности или напасти.
Бабушкина тесная передняя была заставлена всякой всячиной. На стенах висели бумажные мешки с верхней одеждой, в углу привалились зонты, под вешалкой стояли галоши и грубого сукна тапочки, которые, казалось, для того и были созданы, чтобы передвигаться бесшумно и беречь полы. Но так как полы эти были до последнего сантиметра застелены пестрыми домоткаными половиками, то Мирьям всегда пугалась до слез, когда неожиданно обнаруживала где-нибудь в комнате рядом с собой бабушку или тетю Армильду.
Как положено, все трое сняли в передней пыльные туфли и сунули ноги в суконные тапочки. При ходьбе в этих большущих тапочках девочкам приходилось скрючивать пальцы и волочить ноги по полу.
Надо всем в бабушкиной квартире довлела скука. Здесь ничего нельзя было трогать, нельзя было громко смеяться и шуметь. Даже смотреть в окно было неинтересно. За кухонным окном возвышалась торцовая стена соседнего дома с такими же кухонными окнами; комнатные окна выходили в тесный дворик. За двориком начинался хозяйский сад с его скучными прямыми дорожками, с подстриженной под яблонями травкой и белой скамейкой — Мирьям еще ни разу не видела, чтобы на ней когда-нибудь сидели люди.
Девочке больше нравился дедушкин сад с его таинственными тенистыми уголками, диковинным деревом, на котором росли ядовитые алые ягоды, и заросшими тропками; там, в высокой полевице, всегда мог притаиться какой-нибудь необычный зверь. А эти два гигантских каштана возле беседки! Мирьям могла без конца любоваться в весенних сумерках их роскошными соцветьями, простершимися в лиловатое небо.
А здешний сад бесприютный, в нем не укроешься. Еще хуже двор, где расстилается пожухлая, затоптанная травка и врыты в землю столбы — в стирочные дни между ними натягивают толстую веревку и развешивают белье. Двор — это единственное место, где разрешено находиться. Выходить на улицу — запрещено.
Когда Мирьям стояла посреди двора, с трех сторон она видела плотный, глухой дощатый забор, а с четвертой ее подпирала стена дома. Этот безрадостный вид быстро надоедал, и Мирьям ложилась на пожухлую травку, закладывала руки за голову и уставлялась в небо. Облака все плыли, и там, наверху, возникали образы то людей, то животных. Горные хребты перемещали свои вершины с места на место, и белые ледники ускользали все дальше, скрываясь за верхушками деревьев. Но когда вдали начинало погромыхивать, детей обязательно отзывали в комнату.
Единственное разнообразие в здешнюю жизнь вносили дни, когда жильцы устраивали стирку. Тогда Мирьям пробиралась в подвальный этаж, поближе к прачечной, и слушала, как жесткая щетка скребет материю, как шлепается в ванну для полоскания отстиранная простыня или полотенце, как плещется мыльная вода, которую сливают из лохани прямо на каменный пол. Пар устремляется из открытого окошка во двор, чуточку оживляя его. Но когда кто-нибудь развешивал белье или оно уже сохло на веревках, бабушка запрещала выходить из дому. Впрочем, на это уже можно было смотреть из окна. Казалось, что во дворе готовится к отплытию парусник, и ветер весело надувает паруса простынь и наволочек.
