Вольница - Гладков Федор Васильевич (лучшие книги TXT) 📗
— Все на свои места! Не шататься по барже! Эй, кто тут лоцман, матросы! Гоните всех на место!
Человек в очках с бородкой — должно быть, доктор — устало проходил мимо сидящих людей и, поднимая руку кверху, недовольно приказывал:
— Встаньте! Все, все! Кто чем болен? Поноса нет! Рвоты нет?
Все люди послушно вставали и глядели на доктора. Мать нервно прижимала руки к груди и с ужасом в глазах ждала приближения этих двух призраков. Наташа стояла, заложив руки за спину, спокойная, ясная. Марийка, уткнув руки в бёдра, посмеивалась, притопывая ногами. Мужики и бабы одёргивались и испуганно озирались.
Доктор подошёл к нам и подозрительно посмотрел на маму. Он взял её руку, подумал и спросил вяло:
— Дрожишь-то чего? Не бойся — не съем. Откуда? С ватаги? Ну, народ там сильный, привычный ко всяким невзгодам. Только не нервничай: ослабнешь — худо будет.
Он остановился, оглядел толпу и нехотя проговорил:
— Кто из вас желает помочь нам? Людей у нас совсем мало, а больных много. Ни днём, ни ночью не отдыхаем. Мы вот с фельдшером и вот с этими санитарами на себе людей носим.
Наташа с готовностью отозвалась:
— Я пойду.
Доктор удивлённо поднял брови, поправил очки и недоверчиво спросил:
— Не шутишь?
— А чего мне шутить-то? Раз надо — надо. Всё одно без дела валяться.
Доктор подобрел и улыбнулся.
— Хорошая девушка. С нами пойдёшь.
Неожиданно Марийка шагнула к доктору и весело крикнула:
— Я тоже пойду вместе с Наташей.
Фельдшер подёргал свои усы, и в лице его промелькнуло что-то вроде улыбки.
— Эх, бабы!.. девчата наши!..
Мать дрожащим голосом виновато сказала:
— Я бы тоже пошла, да у меня вот сынок… Один останется.
Доктор отмахнулся.
— Семейных не надо.
Вместе с фельдшером они пошагали дальше, но их остановила толпа мужиков. Все эти ватажники были с других промыслов и держались поодаль от нас. Семейные и рабочие из нашей мужской казармы почему-то оказались на кормовой палубе. Доктор вскинул голову и строго спросил:
— Что угодно?
Наш тачковоз Макар, скрестив руки на груди, обличительно заговорил:
— Господин доктор, холерных у нас нет, зачем же ты нас пригнал сюда? Вот и из насоса каким-то тузлуком поливают. Это для какой надобности?
— Это — дезинфекция: она всякую заразу убивает.
— Какая же у нас, господин, зараза? Это у вас здесь зараза. Вы нарочно нас затащили, чтобы холеру напустить.
— Это какой негодяй сказал вам?
— Да все говорят. Вон на той барже тоже холерных не было, а сколь человек заболело! Ежели без харчей да без воды держите да людей морите, как же тут не подохнешь?.. Мы не согласны.
— А вы думаете, мне очень нужно держать вас здесь? — раздражительно закричал доктор. — Мне хоть сейчас плывите. Я только лечу, спасаю от болезней и смерти. Вас — тысячи, а нас только шесть человек. Поймите, всё — на наших плечах. А есть нечего, воды нет… я сам едва держусь на ногах. Что же я могу сделать, когда начальство ничего из Астрахани не присылает?
Макар с ехидной кротостью подсёк его:
— А гробики-то зачем везут? Пищи не представляют, водицу не везут, а гробики целыми штабелями привозят. Это чего же? Подыхай с голоду, гори от жажды, а вот вам — пожалуйте, и гробики!.. Ловко подделано! — И Макар торжествующе захихикал, переглядываясь с товарищами. Но хохоток его был такой угрожающий, что у меня заныло сердце.
Доктор, должно быть, тоже почувствовал угрозу в этом смехе Макара и подался к нему всем телом.
— Ты что же это, всех так мутишь?
А Макар, уверенный в поддержке друзей, с прежним наглым простодушием поправил доктора:
— Мне мутить нечего. Вы сами народ мутите. Харчей не даёте? Не даёте. Воды лишаете? Лишаете. А гробы для чего? Для мертвецов. Аль не правда, господин доктор?
Я видел, что доктору было трудно спорить с Макаром, и лицо его опечалилось, как у смертельно изнурённого человека.
— Хлопочу, хлопочу, ребята… — вздохнул он. — Требую. Но что я могу сделать с Астраханью, ежели я сам подчинённый, а здесь надрываюсь по целым суткам?
Макар совсем добил его:
— Оно, конечно… морить здоровых людей — дело не шуточное.
Лицо и шея доктора налились кровью.
— Ну, ты — отпетый прохвост. Настоящий разбойник.
— Нет, господин, мы тачки возим, с рыбой дело имеем. Это у вас тут душегубством занимаются.
Наташа с ожесточённым лицом решительно подошла к Макару и набросилась на него:
— Ты чего это, Макар, разоряешься? Нечего дурака валять! Ишь, шайкой напали, как галахи! Ты лучше иди людей спасать. Большой, дубина, а трус. Мы вот с Марийкой без боязни идём, хоть и женщины, а вы все только, за свои бороды прячетесь. Собирайся, Марийка!
Доктор благодарно кивнул ей головой и пошутил:
— Не боитесь, что я вас уморю?
— А мы поглядим да руками пощупаем.
— Вот это — умный ответ.
Наташа с Марийкой — одна маленькая, другая могучая — взяли свои узлы, поцеловали мать и меня и пошли за доктором. Мать долго стояла и смотрела им вслед с болью и завистью в лице, но они не оглянулись.
Макар зло усмехался, о чём-то оживлённо говорил со своими дружками, угрожающе поглядывал в сторону доктора и вздёргивал головою. Потом рванулся вперёд, задрал картуз на затылок и браво пошёл на кормовую часть. С этой минуты я больше не видел его до самого отплытия.
Эти дни остались в памяти, как видения кошмарного сна, как то, чего не бывает в жизни.
XLV
Первую ночь мы не сомкнули глаз. Тьма наступила сразу, как нахлынувший чёрный туман. Очень ярко вспыхнули звёзды, мерцая разноцветными переливами. Море растаяло в этой глухой тьме, только украдкой шелестели и шептались всплёски воды за бортом. Жёлтые огоньки на мачтах судов частыми созвездиями искрились в восточной стороне, и тьма там казалась твёрдой и скалистой. Оттуда доносился странный рокот, наплывали тяжёлые вздохи, и жутко тревожили душу далёкие вскрики и стоны. Вокруг нас на палубе лежали люди, возились и вздыхали на своих пожитках, а кое-где сидели попарно или кучками и гомонили невнятно, вполголоса. Иногда на соседней барже жалобно плакал ребёнок или вдруг раздавался мучительный бред, похожий на рыдания: «Пить!.. пить!.. хоть капельку!.. Смерть приходит…»
Может быть потому, что я жил инстинктивной радостью роста, я не испытывал страха смерти. Мне было только жутко от таинственного мрака. В этом мраке мне мерещились какие-то зловещие тени. Они скользили всюду — и на караванах судов, поглощая огоньки, и на соседней барже, и в море, и над нами. И мне чудилось, что это они тревожили людей, мучили и душили их. Не холера ли это?
Я прижимался к матери и чувствовал себя в безопасности от её горячей близости.
Я лежал и смотрел в бездонную черноту неба, в мерцающие звезды. Что там — в этой необъятной и неощутимой вышине? Что такое небо? Что такое звёзды? Я чувствовал только леденящую пустоту, непостижимую бездонность, и сердце моё замирало от ощущения таинственной неизвестности. А здесь, рядом, в смятении и мать и много людей, обречённых на страдания. Зачем? Уж не правда ли, что кто-то жестокий и свирепый загнал нас сюда, чтобы заразить холерой или уморить голодом и жаждой? Почему не дают ни хлеба, ни воды?
Где-то во тьме раздумчиво, вполголоса говорили трое ватажников:
— Вот и неурожай два года сподряд пережили, — вздыхая, жаловался один. — Горелой травой да крапивой питались… и скотина вся подохла… и люди мором мёрли… Я всё семейство похоронил. Сам в горячке провалялся. А за какие грехи бог наказывает?
Другой голос угрюмо заспорил:
— Какой там бог! Мы всё на бога валим. А попы нам велят каяться… В каких это грехах? Вот помещиков да мироедов бог не наказывал в голодные-то годы, поп их в грехах не обличал. Бог! Грехи! Трудящий человек по нужде своей всегда горбом своим отвечает. На бедного Макара все шишки валятся. Богатые-то в эти годы пировали да на нас ездили.
