Схватка со злом - Блантер Борис Михайлович (прочитать книгу .TXT) 📗
Никонов сейчас до конца понял, что Молоткова опасна не только как спекулянтка. Она ходит, трется между людей, заражая тех, кто послабее, подлым микробом стяжательства. И у них загораются глаза при виде денег, начинают трястись от волнения и жадности пальцы, пересчитывающие на рынках замусоленные бумажки.
— Куда уехала и когда приедет Молоткова? — вопрос капитана прозвучал жестко, словно он вложил в него всю ненависть к этой спекулянтке.
— Наверно, на юг. А вернуться должна вот-вот. Она обещала ко мне зайти во второй половине недели.
Теперь Мамонова отвечала охотно. Она даже чувствовала какое-то облегчение. Самое страшное осталось позади, девушка во всем созналась, и будь что будет…
Никонов встал.
— Спасибо за откровенный разговор, — сказал он. — Придется вас задержать до приезда Молотковой.
Мамонову увели. «Сегодня воскресенье, — думал капитан. — В какой же из следующих семи дней приедет Молоткова? Где это выяснить?..»
Вечером старший лейтенант Печкин зашел в отдел. Нужно просмотреть дела, привести их в порядок. Занимаясь последнее время «Красным кожевником», он немного запустил остальное.
Табачный дым в комнате стоял таким плотным синим облаком, что резало глаза. Капитан Никонов сидел за столом, елочки и домики правильными рядами выстроились перед ним на бумаге.
— Ну, чего ты запечатался? Форточку хоть открой, задохнешься! — покачав головой, проговорил Печкин. Никонов был для него не только начальником, но и другом. Оставшись одни, они переходили на «ты».
Капитан улыбнулся.
— А я и не замечаю. Придышался.
Он распахнул стеклянный квадрат, и морозный холодный пар закурчавился на подоконнике.
— Что нового у тебя с Губиным? — спросил Никонов, глядя, как оперуполномоченный достает из шкафа желтые папки.
— Туго, — Михаил Прохорович махнул рукой. — Он никуда и к нему никто. Ни днем, понимаешь, ни ночью. Я уже начинаю сомневаться — он ли?
— Он! — убежденно ответил Никонов. — Его повадки. Строгая конспирация, цепочка людей к нему и цепочка от него. И знают хозяина всего два человека, самых преданных. А у них язык не скоро развяжется. Губина они, брат, больше, чем нас с тобой, боятся!
Печкин промолчал. Он разложил на столе бумаги и начал было делать выписки, но через минуту положил перо.
— Ходит к нему, понимаешь, некая Баранова, — начал оперуполномоченный; говорил он медленно и тихо, словно сам с собой. — Двоюродной сестрой жене Губина доводится. Зачем ходит? Любовью к родственникам, насколько мне известно, он никогда не страдал. Опять же, шляется она по ресторанам: «Москва», «Волга», чаще всего «Эрмитаж». Деньги на это, сам знаешь, нужны не маленькие…
— А может, ее мужики поят? — отозвался капитан. — Как она собой, ничего?
Печкин усмехнулся:
— Тут всяк по-своему смотрит. Объективно скажу: выдающегося чего-либо не приметил. Обычная вертихвостка. Только расплачивается в ресторанах Баранова сама.
— Ну-ну? — поторопил его Никонов.
— Что «ну»? — Оперуполномоченный взялся было за папиросу, но с досадой скомкал ее в пепельнице. — Тьфу, черт, не обедал сегодня, от табака во рту горько… Все. Ходит она к Губину и точка.
— А на «Красном кожевнике» сестрица не появляется?
Никонов подсознательно, всем своим большим опытом старого оперативного работника чувствовал, что разгадка где-то рядом.
— Пока нет, — хмуро ответил Печкин.
— А ты не думаешь, Михаил, что она, — капитан подчеркнул, — должна там появиться рано или поздно?
— Чем больше я занимаюсь этим делом, — задумчиво откликнулся оперуполномоченный, — тем ясней вижу: на завод она не пойдет. Губин твои догадки-то учел, будь покоен!
Они помолчали.
— И все-таки глаз с нее не спускай, — продолжил разговор Никонов. — А у меня тоже загвоздка, — пожаловался он, — на этой неделе…
Капитан коротко пересказал допрос Мамоновой и закончил:
— Едет Молоткова с товаром. Надо ее встречать. А в какой день? Не могу же я, будь она трижды неладна, бросить все и жить на вокзале!?
Печкин улыбнулся.
— Домой к ней сходи, вдруг там знают… — предложил он.
— Знают, да не скажут.
— А ты осторожненько, повод придумай…
Десятый час. Люди возвращаются из кино, ужинают, ложатся спать. А здесь горят две настольные лампы, дымятся в пепельнице две папиросы, и синий табачный дым плотным облаком вновь забивает комнату…
Последнее время неудачи одолевали Баранову. Не успели сойти синяки после губинского внушения — новая напасть: местком решил ходатайствовать о передаче ее дочерей в детдом. И хотя Баранова не любила своих девочек и видела в них только обузу, всполошилась она всерьез. Плакала на собрании, умоляла не лишать ее материнских прав, клялась исправиться. Спешно купила платьица, башмаки, свела дочерей в баню. И, степенная, трезвая, гуляла после работы по скверику с нарядными счастливыми девочками у всех на виду.
Знала Баранова: если отберут дочерей — вышвырнет ее Губин из дела. Не нужны ему помощники, которых милиция опекает. Да если бы просто вышвырнул! Под его тяжелой рукой начался и накапливался воровской стаж Нины Барановой, и она понимала, как опасно становиться Губину поперек дороги. Действовал тот всегда обдуманно, точно, и казалось, что само слово «жалость» ему незнакомо.
От ресторанов пришлось на время отказаться. Но бесхозяйственная, привыкшая к легким, шальным деньгам, она не умела возиться с кастрюлями. Сама теперь обедала в столовых. А старшей своей восьмилетней Наде выдавала по утрам пятнадцать рублей, и девочки были сыты. Не могла Баранова тратить наворованное как хочется, жить, как нравится. И только иной раз покупала водку и напивалась в одиночку дома. А на другой день приходила на работу невыспанная, похмельная, злая.
Вот и сегодня побаливает голова, резко, с какими-то болезненными перебоями стучит сердце. Баранова дремлет у себя в котельной, привалившись боком к толстой, теплой трубе. Очнулась от скрипа двери и видит: сунув руки в карманы, слегка покачиваясь с каблуков на носки ярко начищенных ботинок, меряет ее презрительным взглядом Казарин.
— Ну, чего уставился, собачий учитель? — хрипло спросила Баранова. — Принес, что ли?
Казарин не спешил с ответом.
— Принести-то принес, — наконец процедил он, — только я тебе еще давеча заявил: за такую цену не согласен. Категорично!
Женщине стало смешно и досадно. «Заершился, — подумала она, — а сам целиком у меня в горсти…»
Медленно, лениво растягивала Баранова слова, будто ей и говорить с таким дураком скучно:
— Не подходит? И не надо. Иди, милый, иди на рынок с кожей своей. Живо разбогатеешь.
Однако ответ показал, что она недооценивала собаковода:
— Похмелись, может, мозги ворочаться лучше станут. На рынок мне идти нужды нет, а вот к Губину я схожу.
— К какому такому Губину? — перешла Баранова на шепот, пытаясь, однако, изобразить на своем лице недоумение.
— Не строй из себя девочку неполной средней школы. — Казарин теперь говорил быстро, зло. — Думаешь, я не знаю, кому ты кожу сбываешь? Скумекал. Да и проследил я тебя, — он довольно усмехнулся. — Мне сунешь сотню, а себе небось три загребешь? Не выйдет! если цену не удвоишь, я с Губиным самолично договорюсь.
Баранова торопливо соображала, что предпринять. Согласиться — себя ущемить. И отказать опасно: поладят они с Губиным — и крышка ее барышам. Может, уговорить его, приласкать? Но злость взяла верх, и Баранова крикнула в гладко выбритое, ненавистное лицо:
— Сходи, дружок, потолкуй. Только когда тебя с лестницы спускать будут, на меня не обижайся!..
Собаковод не дослушал. Посыпалась серая штукатурная мука с косяков захлопнутой с маху двери.
Холодное, давно сдерживаемое бешенство гнало Казарина к Губину. Не желает он больше ходить в дураках. Хватит! Он рискует всем — положением, службой, свободой — и получает копейки. А эта пьянчужка Баранова живет в свое удовольствие. На чьи, спрашивается, деньги? На его, на казаринские!.. Нет, он тоже не повенчан с собаками. Пока можно, надо копить деньгу. Больше, быстрее! Он еще молодой, лет через пять уедет в другой город. Костюмчик, коньячок, женщины…
