Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович (читать книги бесплатно полные версии .txt) 📗
Несколько минут они идут рядом. Середа что-то тихо говорит Ольге. И вот она крепко пожимает ему руку и сворачивает на Саксаганскую, чтоб встретиться там с Иваном Ивановичем.
Середа провожает печальным взглядом ее тонкую девичью фигуру и вспоминает Оксану. Такой была и его Оксана, — словно мартовский день.
В каждую семью война принесла разлуку, тревоги, горе. Это приглушало его собственную тревогу, его боль. Но в то же время напоминало и напоминало о ней.
Он беседовал с разными людьми, и каждый мог не таясь рассказать ему, прохожему человеку, стекольщику, о своих близких. Прохожий человек заглянул на часок и пойдет дальше. А он, он не имел права открыть душу никому, и на это было много причин. Да и давняя привычка, ставшая второй натурой, — поменьше думать и говорить о себе — держала его железной рукой.
Только ночью, когда он оставался один, мысли о близких обступали его и неслышными голосами начинали говорить с ним мать, дочка, жена.
«Если я уеду, то не увижу тебя больше, сынок, — твердила мать. — Семьдесят пять уже… Куда мне ехать? Видела я, слава богу, и немцев, и гетманцев, и всякую мразь. Наварю себе картошечки да подожду, покуда этот Гитлер сдохнет. Ты мне только оставь два мешка картошки… Не к чему мне сниматься с места на старости лет».
Но пришлось сняться. Эшелон с семьями полз и полз. В набитых людьми и узлами вагонах было душно, смрадно. Словно тонкая нить, оборвалась жизнь старухи. Тело наскоро похоронили на какой-то узловой станции, эшелон пополз дальше. «Я тебя больше не увижу, сынок». Образ матери расплывался и уходил во тьму.
И сразу же начинал звучать голос Оксаны, гневный, со слезой: «Ты хочешь, чтоб я сидела в теплом закутке? Да? Ну скажи… Как же тебе не стыдно, отец?» — «Но ведь тебе всего семнадцать, Оксана. Ты еще ребенок». — «Ах, ребенок! — насмешливо восклицает она и хмурит густые, отцовские, брови. — А сколько было тебе, когда ты пошел в Красную гвардию? Тоже семнадцать?.. Ты ведь был ребенком, папа, ай-яй-яй!» Оксана ходила на курсы медсестер. Так говорила она дома. Но он знал, что это за курсы. Окончив их, она дважды прыгала с парашютом в немецкий тыл и пешком возвращалась в Киев. В третий раз самолет сбили. «Ваша дочь была настоящей разведчицей, — сказал ему полковник и крепко пожал руку. — Я глубоко вам сочувствую». Он запомнил лестницу — спускался и спускался, а конца ей не было. Сто этажей.
«Что ж ты молчишь, Оксана? Скажи что-нибудь». — «Я скажу потом, потом, ведь самолет горит и падает».
А там, в Кустанае, Татьяна ждет писем. Писем от него и от дочки. Про Оксану она ничего не знает. И не узнает до конца войны. По его просьбе жену известили, что Оксана в партизанском отряде; следовательно, переписка невозможна. А о нем Татьяне время от времени будут передавать весточку. Но очень редко. «Жив, здоров». Только адреса у него нет.
«Пойми, пойми, мне тяжелее, чем всем, — слышит он голос Татьяны. — Другие получают письма, хоть что-нибудь знают, а у меня лишь тревога, ожидание и неизвестность». — «Ничего не поделаешь, Татьяна, нам выпала нелегкая жизнь». — «Но скажи, сколько мне ждать? Я согласна вытерпеть все, но сколько ждать? Чтоб я знала. Почему ты не отвечаешь?» Что он может сказать? Разве ей нужна ложь, утешение слабодушных? Но как трудно это вымолвить, он не узнает собственного голоса: «Ждать, Татьяна, придется долго». И тогда, словно стон, звучит: «Знал бы ты, как тут одиноко, как тоскливо!»
Мысленно он пишет жене бесконечное письмо. «Ты у меня терпеливая, ты умная женщина. Ничего не поделаешь — война…» Он пишет обо всем, обо всем рассказывает. Только не об Оксане. «Почему ты молчишь, Оксана?»— «Потом, папа, потом, самолет горит и падает. Но маме ничего не говори!»
Так бывало всегда — сразу же к нему: маме ничего не говори!
В тот день, когда он узнал о гибели Оксаны и бродил по городу вслепую, скорбная память привела его на знакомые улицы. Вот в этом дворе был Оксанин детский сад. А вот ее школа. А за углом, через два квартала, красные колонны университета, порог которого она так и не успела переступить.
Каждое воспоминание усиливало боль и вместе с тем приносило кроху утешения.
Нелегкие мысли толпятся в голове долгой осенней ночью. А ночи чем дальше, тем все длиннее. Все непроглядней. Середа ждет утра. Долго не светает. Наконец серый, непроглядно-мутный рассвет заглядывает в окна. Становится холодно, потому что первым на земле просыпается ветер. Он дует с приднепровских круч, с могил, веет холодом и тоской.
Скорее наступал бы день. Тогда он возьмет ящик со стеклами и пойдет. Пойдет от дома к дому, со двора во двор. Вокруг будут звучать живые голоса.
Ярош покинул Киев в первые дни войны. В его памяти остался бурлящий, переполненный людьми город. Внезапно возникающие митинги. Прощания, разлуки, последние встречи — все выплескивалось на улицы. Там звучала песня: «По военной дороге шел в борьбе и тревоге…» Тут у громкоговорителя, в угрюмом молчании, толпились мужчины и женщины: «От Советского Информбюро…» Маршем проходили первые роты народного ополчения… Растревоженный гудящий улей не затихал и ночью, когда световые бичи прожекторов бешено стегали густой мрак.
Теперь Киев оглушил Яроша тишиной. Малолюдные улицы словно стали просторнее. Дома ниже. Замкнутые лица. Женщины в платках, на ногах старые туфли, а то и сапоги, хотя до зимы еще далеко.
Ярош шел по улицам уверенно, не торопясь. Он первый смотрел в лицо встречным. Считал, что это лучший способ отвести всякие подозрения. В своих бумагах он нашел профбилет и удостоверение из типографии. Перегудиха — дворничиха обещала договориться с новым управдомом насчет паспорта. А что будет дальше — посмотрим.
Он шел мимо разбитых, разграбленных магазинов, мимо груд бумаг, папок, валявшихся на тротуаре возле учреждений; видел застывшие посреди улицы трамваи с выбитыми стеклами. Сгоревшие здания казались язвами на лице родного города. У него сжалось сердце, когда он очутился возле остатков баррикады и стальных противотанковых «ежей». Да, Киев стоял насмерть. Киев не сдался до тех пор, пока его не окружили железным кольцом. Но подождите, гады, последнее слово еще не сказано.
Подойдя к перекрестку, Ярош увидел новую табличку на углу дома. На немецком и украинском языках было написано: «Ровноштрассе». Он уже слышал от дворничихи, старой Перегудихи, что улица Ленина опять стала Фундуклеевской, а Крещатик называется Эйхгорнштрассе. Теперь Ярош собственными глазами увидел новенькую табличку, так спешно изготовленную рьяными господчиками из городской управы. Но почему бульвар Шевченко переименовали в Ровноштрассе? Если хотели подчеркнуть, что эта магистраль ведет на запад, то почему вспомнили какой-то город Ровно, а не Львов, например? Ярош еще не знал, что Львов немцы уже именуют Лембергом, а город Ровно избрал своей резиденцией гитлеровский наместник на Украине Эрих Кох.
«Эйхгорнштрассе, Ровноштрассе… — процедил сквозь зубы Ярош и спросил себя: —Да в Киеве ли я?»
Приказ на афишной тумбе жестоко напомнил ему: он в Киеве, но не в том, какой он знал.
«…Очень строго запрещается в какой-либо форме помогать военнопленным при побеге — то ли предоставляя им помещение, то ли продовольствием.
За нарушение этого запрета будет наказанием тюрьма либо смертная казнь».
Он плюнул и свернул за угол.
Минут через двадцать Ярош оказался на Соломенке. Теперь все на этой знакомой окраине казалось странным оттого, что тут ничто не изменилось. Зеленые тихие улочки и переулки. Пыльная мостовая. Одноэтажные домики, а то и белые хаты-мазанки, правда, не под соломой, а крытые толем или железом. Все здесь напоминало маленькие уютные поселки где-нибудь над Росью или Пслом.
Ярош шел задумавшись, не глядя по сторонам. Безлюдный переулок следил за ним десятками глаз. Они ощупывали его из-за чуть приоткрытых дверей, из окон, из садиков. Каждый незнакомый человек вызывал любопытство, тревогу: «Кто такой? Что ему надо здесь, где все друг друга знают?» Присматривались и не узнавали, провожали взглядом, пока можно было, и передавали другим глазами: «Быть может, брат, может, сын так горестно возвращается с фронта?»
