Ненаписанные страницы - Верниковская Мария Викентьевна (книги полностью бесплатно txt) 📗
По этой железной дороге ехал в Рудногорск и Бартенев. Только в ту пору стоял не сентябрь, а март. Но и мартовское предвесенье не могло скрасить унылого однообразия за окном. Редкие, малолюдные станции и деревни, не успевшие еще прийти в себя от страшного удара войны. Об этом кричало все — и обглоданные плетни, и разобранные крыши, и заткнутые тряпьем окна, и тусклый свет в них керосиновых ламп. На откосах, где едва стаял снег, бродили коровы с втянутыми боками, они били копытами неоттаявшую землю, извлекая мерзлую траву. На станциях исхудалые женщины, повязанные платками по самые глаза, выходили к поезду и предлагали вареный картофель в обмен только на хлеб.
Два года, проведенные Бартеневым после войны в Америке, отдалили его от того, что происходило в России. Он делал за границей то, для чего его посылали, — учился. Двенадцать доменных печей на заводе Герри были его аудиторией. Казалось, ни во что иное он не вникал. Теперь здесь, дома, он невольно сравнивал. Больше всего поразили его обуглившиеся остовы мартеновских печей «Запорожстали», домен Днепропетровска. Ни в одном американском городе или пригороде за годы войны не убавилось баров, ресторанов, бензозаправочных колонок; ни одна труба там не перестала дымить.
Бартенев не был социологом, он был инженером-металлургом и мыслил практически. Только металл мог снова оглушить притихшие поля гулом тракторов, зажечь глаза России неоновым светом. Война отбросила страну на несколько лет назад. Он невольно подумал о далеких предках, населявших эти края. У них был кочевой образ жизни, но свои сезонные стоянки они разбивали всегда на одних и тех же местах и оставляли после себя след: вырытый в песке колодец, глиняную стену для защиты костра от ветра, обожженный уголь для закалки стального булата.
Бартенев хотел, чтоб поезд шел быстрее. Он тоже должен оставить свой след на этой земле. Он, Бартенев, после института жил и работал на юге, в Сибири, теперь ехал на Урал. И все-таки он не мог бы сказать о себе, что он кочевник. Может быть, все зависит от того, как крепко, встает человек на тот или иной кусок земли. Думает ли он сделать эту землю своим родным краем…
Когда много лет назад Бартенев впервые уезжал из Сибири в Ленинград поступать в технологический институт, мать робко сунула ему в карман тоненький поясок от своего платья и попросила хранить. Простая, неграмотная, она верила, что поясок свяжет ее с сыном через расстояния и годы разлук. Не материнский ли талисман привязал его прочно к родной земле?
Поезд миновал последний разъезд с холодным названием «Буран», и проводник громко объявил: «Рудногорск».
Бартенев никого не предупредил о своем приезде и, не задерживаясь на безлюдном перроне, пешком по шоссе направился в центр города.
Март на Урале не спешил растопить снега. С востока дул метельный ветер, вздымая по дорогам белую пыль. Но весна чувствовалась в живом шуме города. Мимо мчались, надрывно гудя, трехтонки, двухтонки, груженные углем, цементным раствором, железом. Рудногорск поглощал ту же пищу, что и Лубянск. Их роднили и силуэты доменных печей, темневшие на виду у всего города на фоне облаков дыма. Башни домен служили Бартеневу в новом незнакомом городе верным ориентиром. Они, как маяки в море, указывали путь к заводу.
Миновав два квартала одинаковых и потому безликих, хотя и окрашенных в желтый цвет каркасных домов, Бартенев вышел к железнодорожному пути. По рельсам, оседая, медленно катились думпкары с рудой. Скрежет железа был привычной мелодией и для Лубянска.
Ни разу не бывавший в этих местах Бартенев легко угадывал повороты улиц и многое из того, что ему открывалось за этими поворотами. Невдалеке, за крышами низких бараков курилась гора Рудная. Она, словно щит, прикрывала город с востока, делала Рудногорск похожим только на себя.
Пропустив состав, Бартенев изменил направление и круто зашагал по шпалам к горе. За деревянными бараками он спрыгнул с насыпи и вышел на взгорье. Из-под снега, как сквозь марлю, проступала красно-бурая россыпь железной руды. По узкой дощатой лестнице Бартенев поднялся на третий горизонт. В широких выработках раскачивали жирафьими шеями экскаваторы. Они лениво раскрывали железные рты и сбрасывали в вагоны тяжелую породу.
Забравшись почти на самую вершину, Бартенев огляделся. Ветер утих, и внизу, на крышах домов, темнел снег, густо перемешанный с пылью. В неяркое небо, как и в Лубянске, упирались мартеновские трубы. Над их вершинами косматился то кремовый, то ярко-желтый дым. В белесой кисее тумана темнели домны, будто огромные корабли на океанской волне.
Бартенев вспомнил слова министра, сказанные на прощание: «Вас ждет большое семейство расстроенных печей. Чем скорее вы там будете, тем лучше». Легкий восточный акцент придавал особую мягкость словам министра, но черные, молодо блестевшие, глаза смотрели пристально и властно: глаза горячего, вспыльчивого человека. И все-таки министр не хотел приказывать Бартеневу, он убеждал: «Чугун — не деликатес черной металлургии, а ее хлеб! Там семь печей! Вы понимаете, что это значит. Для доменщика это как океан для моряка». При последних словах министр улыбнулся улыбкой усталого капитана…
Тогда же Бартенев позвонил в Лубянск и сообщил жене, что едет в Рудногорск. Ирина Николаевна тревожно спрашивала: «Тебя опять командируют? Надолго?» Он ответил коротко: «Готовьтесь к переезду». В трубке что-то трещало и шумело, но он услышал ее слова: «Ты с ума сошел!»
Выскользнувший из-под ног кусок породы вывел Бартенева из задумчивости. Он наклонился, поднял его и, растирая в руке, с довольным видом сеял между пальцами твердые, как горошины, комочки. Затем, стряхнув пыль с руки, легко спустился вниз и, определив направление к заводу, быстро зашагал по улице, покрытой скользким снегом.
Не прошло и полчаса, как он очутился на площади заводоуправления. Голые тополя, растопырив длинные скрюченные пальцы, осыпанные седой изморозью, окружали монумент из серого камня. Бартенев подивился: человек в шинели с заложенной за борт рукой будто вместе с ним переместился сюда из Лубянска.
У ворот завода женщина в овчинном тулупе прятала лицо в стоячий воротник, то и дело поправляя съезжавшую с плеча винтовку и зябко ударяя ногу об ногу. Серое четырехэтажное здание заводоуправления с виду казалось тихим, безжизненным, но, вступив в него, Бартенев сразу уловил привычный для больших контор приглушенный стрекот пишущих машинок, сухой треск арифмометров, хлопание дверей. Только на третьем этаже, где согласно указателю находились кабинеты директора завода, главного инженера, диспетчера и начальника производственного отдела, было тихо, как в гостиничном коридоре. На полу лежали ковровые дорожки, на окнах висели тяжелые портьеры.
Щуплый человек в очках, с папкой под мышкой неслышно обогнал Бартенева и скрылся за дверью с надписью: «Главный инженер». Бартенев прошел дальше, в самый конец коридора, в директорскую приемную. Большая комната была тесно уставлена тяжелой массивной мебелью. Секретарь предложила Бартеневу раздеться и подождать: Лобов только что вернулся с завода. Она по минутам знала распорядок дня директора и не спешила докладывать — сидела спокойная, подтянутая, взглядывая на наручные часы.
Бартенев нетерпеливо смотрел на директорскую дверь, стараясь представить разговор с Лобовым. Конечно, директору звонил министр, и он будет сейчас со всех сторон «просвечивать» нового человека. Недоверчивое прощупывание Бартенев не раз ощущал на себе после того, как вернулся из заграничной командировки. Это всегда вызывало раздражение. В такие минуты ему хотелось сказать: «Не смотрите на меня так, я не колорадский жук». Он и сейчас уже настроился на резкий ответ Лобову.
Секретарь по-прежнему сидела с непроницаемым лицом. Бартенев подумал, что и она, пожалуй, о чем-то осведомлена и лучше директорскую дверь брать приступом. Он решительно встал. Но секретарь опередила его. Через минуту она вышла из кабинета и молча кивнула на дверь. Едва Бартенев перешагнул порог, навстречу ему из-за стола грузно поднялся высокий, крепкий человек.
