Пёс (Роман) - Маркиш Давид Перецович (лучшие бесплатные книги TXT) 📗
Они обнялись, Рубинчик трижды чмокнул воздух около щек Вадима Соловьева.
— А ты уже, как местные, — удивился Вадим. — Они тоже так целуются: ни себе, ни людям.
— С волками жить — по-волчьи выть, — объяснил Петя Рубинчик. — Что с них, с дурья, взять?
— По-французски научился? — полюбопытствовал Вадим.
— Да на кой он мне! — пожал плечами Рубинчик. — Я что сюда — французский, что ли, приехал учить? И тебе не советую голову этой ерундой забивать; нам работать надо, писать.
От таких разговоров у Вадима Соловьева приятно кружилась голова и легко, хрустально позванивало сердце. С мимолетной жалостью вспомнил он Захара, Мышу; вот им бы сюда надо, в Париж. Париж — русская литература, русские журналы, газеты, издательства, русская речь! Остается только свободно завоевать все это. Рубинчик, правда, говоря по чести, писал в России дерьмо какое-то, да и Рогова с его закидонами понять можно было только с пятое на десятое. Ну, да ладно! Эх, раз, еще раз, выхожу на Монпарнас! Там, кажется, художники живут. А Большие бульвары — они чем хуже? Садовое кольцо, Большие бульвары. Въехать бы в какой-нибудь подвал на Больших бульварах, устроить там московскую Конуру: цейлонская заварка под батарейкой, пишущая машиночка. Девку какую-нибудь завести для порядка: Катю, Машу или, на худой конец, Маргошку какую-нибудь.
— Слушай, Петя, — с удовольствием вдыхая прохладный воздух, сказал Вадим Соловьев. — Большие бульвары — где это? Поедем, поглядим!
— Большие, маленькие! — досадливо поморщился Рубинчик. — Какая разница? Мы в Замок едем, это тоже на поезде надо, пятнадцать минут. Вон там через рельсы перейдем, тогда можно без билета.
— Не поймают? — обеспокоился Вадим Соловьев.
— Чего там… — отмел Рубинчик. — В первый раз, что ли? Чего им, французам, платить — они и так богатые, перебьются как-нибудь.
Вадиму досадно было уезжать из Парижа, так и не пройдя по нему ни шагу, и ехать к Рогову, в Замок. Еще в Москве, от знающих приятелей, Вадим слышал об этом Замке — бастионе русской культуры в самом сердце просвещенной Европы, неприступном каменном красавце посреди векового парка. Вадиму никогда еще не приходилось бывать в настоящем замке, где в вестибюле, может, стоят в нишах рыцарские доспехи, а в камине можно изжарить корову или быка. Это все было очень заманчиво и интересно, и только одно-единственное сомнение смущало Вадимову душу: каким образом Рогов, Женька Рогов пробрался в этот Замок, сидит там среди доспехов и спит чуть ли не в королевской кровати с балдахином и гербом? Присутствие Женьки Рогова, в недавнем прошлом дамского мастера из парикмахерского салона на улице Дзержинского, весь Замок погружало в какие-то сомнительные полутона. Женьки Рогова, которого московские литературные остряки с золотыми зубами называли лучшим прозаиком среди парикмахеров и лучшим парикмахером среди прозаиков. Дело было даже не только и не столько в обидном звании, сколько — и Вадим был убежден в этом бесповоротно — в том, что Роговская проза могла заинтересовать разве что заядлого кроссвордиста. Кого же здесь, в Париже, Рогов смог провести своими штучками и вселиться в Замок, в спальню французского короля?
— Ты тоже в Замке живешь? — спросил Вадим, покосившись на Петю Рубинчика.
— Живу, живу, — подтвердил Рубинчик. — А ты где собираешься жить — в гостинице, что ли? У нас там ребята боевые подобрались.
— А он — древний? — с надеждой спросил Вадим.
— Кто? — не понял Рубинчик.
— Да Замок, — пояснил Вадим.
— Кто его знает… — призадумался Петя Рубинчик, как будто такая мысль впервые пришла ему в голову. — Пока стоит, не развалился.
— А ров — есть? — спросил Вадим. — Вокруг Замка?
— Какой там ров? — повернулся Рубинчик к Вадиму. — Ты что — того, что ли? Рва только нам не хватало…
От полустанка до роговского Замка пешим ходом добрых двадцать минут — сначала вдоль путей, потом в сторону, в глубь. Зарядил тяжелый, сплошной дождь, перемешанный со снегом. Рубинчик и Вадим Соловьев шли по светлой, мокрой тропинке, одежда их промокла, обувь тоже, они, как птицы, втягивали головы в плечи. Дождь, гремящие поезда, лес, покрытый черным лаком — все это будоражило Вадима и радовало, как праздничное утро: впереди день, и вечер, праздник, уйма времени, и непременно что-то должно случиться приятное и памятное.
Вскоре за поворотом пошла то ли деревня, то ли поселок; попадались тут рядом со старыми, двухэтажными, и серые новые, пяти-шестиэтажные дома с городскими стеклянными парадными. В тупике улицы Рубинчик подвел Вадима к обветшалой каменной арке, в которой висели когда-то, в давние времена, створки ворот. На стыках ноздреватые и желтые, цвета старой кости камни арки разошлись и округлились.
— В ворота и направо, — сплевывая дождевую воду и отфыркиваясь, указал Рубинчик. — А я за бутылкой сбегаю, а то простудимся к черту. Ну, погодка!
В глубине обширного двора, сплошь залитого водой, стоял длинный двухэтажный дом с подъездом посередине. Островерхая коньковая крыша, крытая черепицей, была украшена по торцовым скатам двумя декоративными башенками, не имеющими хозяйственного назначения. В каждый этаж открывалось по двенадцати высоких окон, закрытых и забитых щитами из почерневших досок. Дым, казалось, уже много лет не восходил над мощной трубой, более всего дома имевшей вид запущенный и одичалый.
Не обнаружив во дворе никакого другого строения, напоминающего замок, Вадим Соловьев шагнул в арку. Справа и слева от нее, прилепившись к высокому глухому забору, горбились то ли службы, то ли убогие жилища дворни. Вадиму вдруг стало холодно, зябко до противного озноба, и он торопливо шагнул от дождя в первую же дверь.
Перед ним открылся сырой нетопленый коридор; пройдя его насквозь, Вадим наткнулся на другую дверь, обитую то ли одеялом, то ли какой-то старой одеждой, и постучал сначала тихо, деликатно, а потом, не получив ответа, посильней. Но ответа так и не было, и Вадим, прижав ухо к тряпью обивки, услышал звуки музыки: то ли радио играло, то ли патефон. Стукнув еще раз кулаком по мягкому, Вадим потянул дверь и вошел в теплую тесную комнату, загроможденную множеством домашних вещей. Среди вещей, вполоборота к Вадиму, сидела на низкой широкой тахте голая женщина средних лет и расчесывала волосы гребнем. Повернув голову к вошедшему человеку, женщина не опустила рук и продолжала заниматься своим делом. Ее груди, в такт длинным и плавным движениям, приятно покачивались.
— Извините… — пробормотал Вадим, отступая к порогу.
— Ничего, — сказала голая женщина более, пожалуй, приветливо, чем смущенно.
Во дворе по-прежнему не было никого, и Вадим, наметив покосившуюся службенку напротив, побежал к ней, шлепая по лужам. Войдя, он чуть не упал: лестница с порога вела вниз, в полуподвал. В смутном свете полуподвала сидел за конторским столом, лицом к Вадиму, плечистый старик с сивыми толстыми волосами, аккуратно расчесанными на прямой пробор. Он словно бы вел здесь служебный прием посетителей, этот старик, и Вадим обратился к нему:
— Здравствуйте!
— Также и вы, — немедля откликнулся старик, буравя Вадима серыми алмазными глазами.
— Не скажете ли, — продолжал Вадим, — как к Рогову пройти?
Старик не шелохнулся, но напрягся и набычился, словно бы услышал оскорбительный вопрос, имеющий под собою почву. Алмазные его буравчики заработали на полную мощность; казалось, он хотел продырявить Вадима Соловьева в нескольких местах.
— Вы имеете в виду Ругермана Евгения Мошковича? — молвил, наконец, старик ровным голосом.
— Я точно не знаю, — поднял мокрые плечи Вадим. — У него, вроде, была какая-то другая фамилия. А что такое?
Сильные руки старика передвигали и перекладывали настольные предметы: нож для разрезания бумаги, карандаши, массивную чернильницу без чернил.
— Да будет вам известно, молодой человек, — сверля теперь ноги стоящего Вадима, заговорил старик, — что вы находитесь на территории приюта для православных младенцев — жертв большевистско-жидовской оккупации. Я, как директор приюта и истинно русский человек, с жидами дел не веду. Вам ясно?
