Котлован - Платонов Андрей Платонович (первая книга TXT) 📗
– Прощай, Егор Семеныч!
– Не в чем, Никанор Петрович: ты меня тоже прости.
Каждый начал целоваться со всею очередью людей, обнимая чужое доселе тело, и все уста грустно и дружелюбно целовали каждого.
– Прощай, тетка Дарья, не обижайся, что я твою ригу сжег.
– Бог простит, Алеша, теперь рига все одно не моя.
Многие, прикоснувшись взаимными губами, стояли в таком чувстве некоторое время, чтобы навсегда запомнить новую родню, потому что до этой поры они жили без памяти друг о друге и без жалости.
– Ну, давай, Степан, побратаемся.
– Прощай, Егор, жили мы люто, а кончаемся по совести.
После целованья люди поклонились в землю – каждый всем, и встали на ноги, свободные и пустые сердцем.
– Теперь мы, товарищ актив, готовы, пиши нас всех в одну графу, а кулаков мы сами тебе покажем.
Но активист еще прежде обозначил всех жителей – кого в колхоз, а кого на плот.
– Иль сознательность в вас заговорила? – сказал он. – Значит, отозвалась массовая работа актива! Вот она, четкая линия в будущий свет!
Чиклин здесь вышел на высокое крыльцо и потушил фонарь активиста – ночь и без керосина была светла от свежего снега.
– Хорошо вам теперь, товарищи? – спросил Чиклин.
– Хорошо, – сказали со всего Оргдвора. – Мы ничего теперь не чуем, в нас один прах остался.
Вощев лежал в стороне и никак не мог заснуть без покоя истины внутри своей жизни, тогда он встал со снега и вошел в среду людей.
– Здравствуйте! – сказал он колхозу, обрадовавшись. – Вы стали теперь, как я, я тоже ничто.
– Здравствуй! – обрадовался весь колхоз одному человеку.
Чиклин тоже не мог стерпеть быть отдельно на крыльце, когда люди стояли вместе снизу; он опустился на землю, разжег костер из плетневого материала, и все начали согреваться от огня.
Ночь стояла смутно над людьми, и больше никто не произносил слова, только слышалось, как по-старинному брехала собака на чужой деревне, точно она существовала в постоянной вечности.
Очнулся Чиклин первым, потому что вспомнил что-то насущное, но, открыв глаза, все забыл. Перед ним стоял Елисей и держал Настю на руках. Он уже держал девочку часа два, пугаясь разбудить Чиклина, а девочка спокойно спала, греясь на его теплой, сердечной груди.
– Не замучил ребенка-то? – спросил Чиклин.
– Я не смею, – сказал Елисей.
Настя открыла глаза на Чиклина и заплакала по нем; она думала, что в мире все есть взаправду и навсегда, и если ушел Чиклин, то она уже больше нигде не найдет его на свете. В бараке Настя часто видела Чиклина во сне и даже не хотела спать, чтобы не мучиться наутро, когда оно настанет без него.
Чиклин взял девочку на руки.
– Тебе ничего было?
– Ничего, – сказала Настя. – А ты здесь колхоз сделал? Покажи мне колхоз!
Поднявшись с земли, Чиклин приложил голову Насти к своей шее и пошел раскулачивать.
– Жачев-то не обижал тебя?
– Как же он обидит меня, когда я в социализме останусь, а он скоро помрет!
– Да, пожалуй, что и не обидит! – сказал Чиклин и обратил внимание на многолюдство. Посторонний, пришлый народ расположился кучами и малыми массами по Оргдвору, тогда как колхоз еще спал общим скоплением близ ночного, померкшего костра. По колхозной улице также находились нездешние люди; они молча стояли в ожидании той радости, за которой их привели сюда Елисей и другие колхозные пешеходы. Некоторые странники обступили Елисея и спрашивали его:
– Где же колхозное благо иль мы даром шли? Долго ли нам бродить без остановки?
– Раз вас привели, то актив знает, – ответил Елисей.
– А твой актив спит, должно быть?
– Актив спать не может, – сказал Елисей.
Активист вышел на крыльцо со своими сподручными, и рядом с ним был Прушевский, а Жачев полз позади всех. Прушевского послал в колхоз товарищ Пашкин, потому что Елисей проходил вчера мимо котлована и ел кашу у Жачева, но от отсутствия своего ума не мог сказать ни одного слова. Узнав про то, Пашкин решил во весь темп бросить Прушевского на колхоз как кадр культурной революции, ибо без ума организованные люди жить не должны, а Жачев отправился по своему желанию как урод, и поэтому они явились втроем с Настей на руках, не считая еще тех подорожных мужиков, которым Елисей велел идти вслед за собой, чтобы ликовать в колхозе.
– Ступайте скорее плот кончайте, – сказал Чиклин Прушевскому, – а я скоро обратно к вам поспею.
Елисей пошел вместе с Чиклиным, чтобы указать ему самого угнетенного батрака, который почти спокон века работал даром на имущих дворах, а теперь трудится молотобойцем в колхозной кузне и получает пищу и приварок как кузнец второй руки; однако этот молотобоец не числился членом колхоза, а считался наемным лицом, и профсоюзная линия, получая сообщения об этом официальном батраке, одном во всем районе, глубоко тревожилась. Пашкин же и вовсе грустил о неизвестном пролетарии района и захотел как можно скорее избавить его от угнетения.
Около кузницы стоял автомобиль и жег бензин на одном месте. С него только что сошел прибывший вместе с супругой Пашкин, чтобы с активной жадностью обнаружить здесь остаточного батрака и, снабдив его лучшей долей жизни, распустить затем райком союза за халатность обслуживания членской массы. Но еще Чиклин и Елисей не дошли до кузни, как товарищ Пашкин уже вышел из помещения и отбыл на машине обратно, опустив только голову в кузов, будто не зная, как ему теперь быть. Супруга товарища Пашкина из машины не выходила вовсе: она лишь берегла своего любимого человека от встречных женщин, обожающих власть ее мужа и принимавших твердость его руководства за силу любви, которую он может им дать.
Чиклин с Настей на руках вошел в кузню; Елисей же остался постоять снаружи. Кузнец качал мехом воздух в горн, а медведь бил молотом по раскаленной железной полосе на наковальне.
– Скорее, Миш, а то мы с тобой ударная бригада! – сказал кузнец.
Но медведь и без того настолько усердно старался, что пахло паленой шерстью, сгорающей от искр металла, а медведь этого не чувствовал.
– Ну, теперь будя! – определил кузнец.
Медведь перестал колотить и, отошедши, выпил от жажды полведра воды. Утеряв затем свое утомленно пролетарское лицо, медведь плюнул в лапу и снова приступил к труду молотобойца. Сейчас ему кузнец положил ковать подкову для одного единоличника из окрестностей колхоза.
– Миш, это надо кончить поживей: вечером хозяин приедет – жидкость будет! – И кузнец показал на свою шею, как на трубу для водки. Медведь, поняв будущее наслаждение, с большей охотой начал делать подкову. – А ты, человек, зачем пришел? – спросил кузнец у Чиклина.
– Отпусти молотобойца кулаков показать: говорят, у него стаж велик.
Кузнец поразмышлял немного о чем-то и сказал:
– А ты согласовал с активом вопрос? Ведь в кузне есть промфинплан, а ты его срываешь!
– Согласовал вполне, – ответил Чиклин. – А если план твой сорвется, так я сам приду к тебе его подымать... Ты слыхал про араратскую гору – так я ее наверняка бы насыпал, если б клал землю своей лопатой в одно место!
– Нехай тогда идет, – выразился кузнец про медведя. – Ступай на Оргдвор и вдарь в колокол, чтоб Мишка обеденное время услыхал, а то он не тронется – он у нас дисциплину обожает.
Пока Елисей равнодушно ходил на Оргдвор, медведь сделал четыре подковы и просил еще трудиться. Но кузнец послал его за дровами, чтобы нажечь из них потом углей и медведь принес целый подходящий плетень. Настя, глядя на почерневшего, обгорелого медведя, радовалась, что он за нас, а не за буржуев.
– Он ведь тоже мучается, он, значит, наш, правда ведь? – говорила Настя.
– А то как же! – отвечал Чиклин.
Раздался гул колокола, и медведь мгновенно оставил без внимания свой труд – до того он ломал плетень на мелкие части, а теперь сразу выпрямился и надежно вздохнул: шабаш, дескать. Опустив лапы в ведро с водой, чтоб отмыть на них чистоту, он затем вышел вон для получения еды. Кузнец ему указал на Чиклина, и медведь спокойно пошел за человеком, привычно держась впрямую, на одних задних лапах. Настя тронула медведя за плечо, а он тоже коснулся слегка ее лапой и зевнул всем ртом, откуда запахло прошлой пищей.
