Три минуты до катастрофы. Поединок. - Сахнин Аркадий Яковлевич (бесплатные полные книги .TXT) 📗

С боковой площадки на переднюю спускаются четыре почти отвесные узенькие ступеньки. Паровоз бросало из стороны в сторону, и они вырывались из слабых и липких рук. Он свалился на переднюю площадку и подполз к самому краю. Лёжа на груди, свесив руки, нащупал концевой кран.

Двести семьдесят шесть тормозных колодок впились в колеса паровоза и вагонов. Шипя и искрясь, поезд встал на входных стрелках станции Матово.

Ночь кончалась.

Гулкие шаги на левой площадке отвлекли Дубравина от путающихся мыслей. Шаги затихли совсем рядом. Поднять голову было трудно, но он услышал знакомый голос:

— Ты здесь, Виктор?

Он не поверил. Он оторвал голову от железной плиты, тяжело упёрся чёрными руками в холодный металл и посмотрел вверх.

Перед ним стоял его помощник.

Дубравин сказал:

— Да, я здесь.

В это время мелькнула и исчезла фигура главного кондуктора. А ещё через минуту в спящих вагонах раздался тревожный голос радиста, разбуженного главным.

— Товарищи пассажиры! Товарищи пассажиры! Если среди вас есть врач, просим его срочно прибыть к паровозу. Повторяю…

Голос был взволнованный, напряжённый. Восемьсот человек проснулись, заговорили, полезли к окнам. Повеяло военным временем. Никто не знал, что делать.

Всполошился и четвёртый вагон. Точно ветром подняло спортсменов. Они побежали к паровозу первыми.

— Может быть, йод нужен, — неуверенно спросила пожилая женщина, та, что была всем недовольна. — У меня есть йод… — И, словно убедившись в правильности своей мысли, выкрикнула: — Что же вы стоите, мужчины! Скорее отнесите йод!

Будто выполняя приказ, капитан танковых войск унёсся с пузырьком йода. И вдруг люди стали рыться в корзиночках, сумках, чемоданах. Не сговариваясь, несли бинт, вату, какие-то пилюли, порошки. Мать Олечки вынесла термос с горячей водой. Появился и термос с холодной водой. Пассажир, напоминающий плакатного лесоруба, не раздумывая, вывалил на полку содержимое своего чемодана, на котором играли в преферанс, и удивительно проворно уложил туда все собранное. Он побежал к выходу вместе с чернявым юношей, но их задержал Лёня. Он вручил им свой драгоценный сверток и быстро заговорил:

— Не забудьте сказать, это совершенно стерильно. Куплено для новорождённого. Здесь полный набор для новорождённого. Есть и бинты, и стерильные простынки. А вату можно извлечь из одеяльца… Но она, наверное, не стерильная…

Гудели телефонные провода. Были прерваны все служебные разговоры. Речь шла о спасении человека. На соседней станции успели задержать поезд, чтобы пропустить специальную дрезину. Выехала из гаража санитарная машина, готовился в операционной хирургический инструмент.

Шумно хлынул к паровозу народ. Совершенно растерянные, торопились Андрей и Валя. Невесть откуда уже все знали, что в эту трудную минуту струсил и спрятался в безопасном месте помощник машиниста, который легко мог остановить поезд.

Чем ближе подходили, тем тише становился говор. В безмолвии остановились. С паровозной площадки раздался тихий голос:

— Товарищи! Тяжело ранен машинист. Но жизнь его вне опасности. Возле него врач. Спасибо вам за помощь…

Человек огляделся вокруг и продолжал:

— Такое большое скопление людей на путях опасно. Оно может задержать движение встречных поездов и эвакуацию машиниста. Не исключены несчастные случаи. Ваш долг сейчас, товарищи, — вернуться в вагоны.

Молча попятилась, отступила, пошла назад толпа. Ни один человек не ослушался. Возле паровоза осталась только сгорбленная фигура помощника.

— Смотри! — схватила Андрея за руку Валя.

Мы обернулись. Костя Громак не увидел нас. Он понуро смотрел в землю, вытирая ветошью руки.

Поединок

Грустные мысли одолевали Гурама Урушадзе. Он шёл в казарму и злился. Резкий автомобильный гудок заставил его отскочить в сторону. Одна за другой пронеслись зелёные машины военного коменданта Курска Бугаева и полковника Диасамидзе. И уже совсем на немыслимой скорости пролетела машина председателя Курского горсовета.

«Это неспроста», — подумал Гурам, отвлекаясь от своих грустных мыслей. Он остановился возле группы людей, горячо о чём-то споривших. Оказывается, у железнодорожного переезда близ гипсового завода кто-то заложил мину и снаряд. Одни говорили, что всё это чепуха и ложная паника, другие утверждали, будто это вражеская вылазка перед праздником — до сороковой годовщины Октября оставалось всего три недели.

Вездесущие и всезнающие мальчишки авторитетно заявляли, что найден не один снаряд, а десять, и даже не десять, а пятьдесят три.

Гурам послушал болтовню ребят и побрёл дальше.

До казармы было далеко. Он вполне мог сесть на трамвай или автобус, но шёл пешком. Незаметно для себя он начал шагать размашисто и упрямо, со злостью сбивая с дороги случайные камешки.

Мимо неслась колонна милиционеров на мотоциклах. В том же направлении быстрым шагом проследовал усиленный наряд военных патрулей.

«Всё же что-то случилось», — подумал Урушадзе, но тут же снова вернулся к своим мыслям.

В казарму Гурам пришёл перед самым ужином, когда собирается вся рота. А ему никого не хотелось видеть. В последние дни, где бы он ни появлялся, говорили только о нём. О нём и о Вале.

Эту маленькую, хрупкую девушку, почти девочку, с наивными голубыми глазами, знали и уважали все друзья Гурама.

Что же сказать им сейчас?

Ведь во всём виновата она. Одна она. Себя он ни в чём упрекнуть не мог. И чем больше в его глазах вырастала вина Вали, тем острее он чувствовал необходимость обвинить её ещё в чём-нибудь, словно кто-то более убедительно возражал ему.

Они давно решили свою судьбу. Они подолгу мечтали о том, как сразу же после его демобилизации поедут к нему на родину, в Ланчхути, строили планы будущей жизни.

И вот окончились три года службы. Послезавтра наступит день, о котором они столько мечтали. И кто мог подумать, что именно теперь она заупрямится. Особенно возмутилась Валя после того, как он сказал, что должен сначала познакомить её с отцом, а потом расписываться в загсе.

— Так что же это, смотрины? — вскипела она. — Ведь мы комсомольцы. Как тебе не стыдно!

— А ты не бросайся этим словом, — разгорячился и он. — Это когда-то находились такие умники: комсомолец — значит, долой всё старое, даже хорошее. Комсомолец — значит, не носи галстука, комсомолка — не надевай кольцо, комсомольцы — значит, не надо советоваться с родителями. А почему?

Потом он старался спокойно всё объяснить. Ну почему в самом деле надо лишать старого отца радости сказать свое родительское слово, лишить его возможности преподнести традиционный предсвадебный подарок?

— А если я ему не понравлюсь? — горячилась Валя.

— Ты опять требуешь комплиментов. Ты ему обязательно понравишься. А во-вторых, не думай, что отец — отсталый человек. Он, правда, стар, но ведь уже сорок лет советской власти…

— При чём здесь власть! — всё более раздражаясь, перебила она.

— Очень при чём. Некоторые, наслушавшись разных сказок, видят в Грузии только древность, чуть ли не дикость…

— А женитьба по воле отца, — снова прервала она, — это как называется?

— Не по воле отца, пойми же ты! Если я приведу в дом жену, он ни за что не скажет «нет».

— Значит, пустая формальность?

— Нет, не формальность, и не пустая, — разозлился Гурам. — Отец — это отец. Он вырастил и воспитал меня. Почему я должен обидеть старого и дорогого для меня человека? Если рассуждать по-твоему, значит, всё формальность. А загс разве не формальность? Разве крепче будет жизнь оттого, что конторщица поставит рядом наши фамилии?