Вера, Надежда, Любовь - Ершов Николай Михайлович (читать бесплатно полные книги .TXT, .FB2) 📗
— Одним словом, живем — хлеб жуем, — продолжал Костя.
— С маслом? — спросил Александр, дабы поддержать разговор. — С маслом хлеб-то жуешь?
Костя долго лупал глазами, прежде чем ирония до него дошла.
— Да оно что же, грех, что ли? Бывает и с маслом. Иначе как же? Оно и загнуться недолго. Ить жизнь-то, она бьет ключом. Да норовит по голове…
Так, сохраняя видимость беседы, Александру было удобнее наблюдать. Однако Костя скоро умолк — он искал сочувствия.
— В кузове у тебя, сын мой, тяжелое что-то. Не попался еще?
Этот вопрос оказался удачнее. Костя распетушился, что вот, дескать, все считают его таким-сяким, а между тем он честнейший человек. Костина оправдательная речь длилась достаточно долго. Отец Александр успел кое-что рассмотреть.
У газетного киоска, где стояла Надежда в окружении ребят, не смеялись, как можно было ожидать. Спор шел всерьез. Несколько раз Надежда делала попытку возразить. Она порывалась каким-то коротким и странно четким движением. Все в ней было вперед в этот миг: и взмах головы, и взгляд, и жест руки тоже очень четкий и почему-то ладонью вверх, как на египетской фреске. Не завладев вниманием, она совершенно уже по-рязански отмахивалась этой же рукой и поворачивалась к собеседникам боком: «Ай, что вы понимаете!» Оглянулась на Александра: уехал он или нет? Вдруг еще один раз она сделала жест по-египетски, затем по-рязански, повернулась к компании не боком, а спиной и пошла напрямик через площадь к нему, к Александру.
Он растерялся, обрадовался и удивился — все вместе. И забыл подумать, как он при этом выглядит. Он оставил Костю на полуслове и, сам еще не ведая для чего, пошел навстречу.
Костя, который к этому моменту оправдался и успел даже закинуть удочку на счет хорошего местечка при церкви, был оскорблен. Он подъехал к этому попу, как к порядочному… Может, вернется еще? Нет, не вернется. Ушел…
— Думала, вы сейчас уедете. Извините меня. У нас тут спор был. Одним словом, скажите, пожалуйста: могли бы вы, если захотели, пойти с нами на вечер молодежи? Или вам нельзя?
Священник подумал немного, а пока думал, они подошли к киоску.
— Это вот муж мой, Степан. Познакомьтесь, пожалуйста.
Надежда смутилась. Она покраснела, опустила глаза, прикрыла ладонью одну щеку и сделалась какая-то милая очень. Смутилась. Как будто стыдиться надо было, что у тебя муж — так, что ли? Она и сама поняла, что вышло нелепо. Но от этого она потерялась еще более, еще более покраснела и стала еще милей.
— А это вот Паша Фомин. Это Коля Стрельников. Володя Терехин, Митя Горохов…
Каждому он пожимал руку и каждому смотрел прямо в глаза с расположением и приветом. Любому из них он мог посвятить всего себя — так казалось. И тут уж ничего нельзя было сказать. Только то можно было сказать, что это черт знает какая несусветица: настоящий вроде бы человек, а поп…
Парень, который за Симой «ухлестывал», был Сашка Грек. Ничуть он за ней не ухлестывал. Просто Сима говорила о том, чего бы она очень хотела. Как мы знаем уже, Сима решила приворожить Сашку посредством безразличия. Замысел состоял в том, «то пусть Сашка танцует с Любой. А Сима пусть будет для него недоступна. Но Сашка с радостью танцевал с доступной Любой, а недоступная Сима была ему ни к чему. Счастливый Сашка Грек транжирил деньги на угощенья, Сима злилась. А безразличной была только Люба. В фойе у окна, где они ели мороженое, было шумно от буфетной очереди, от радиолы, от смеха из комнаты смеха и от говора. Вдруг стало почти тихо. Люба повернула голову вместе со всеми и — ахнула: вошел отец Александр.
Можно было подумать — вошла лошадь. Таким неожиданным и таким странным был человек в рясе тут, где танцуют. Только минуту спустя, оправившись от удивления, Люба увидела рядом с ним Надежду.
Надежда не знала, куда себя деть. Если бы час назад кто-нибудь ей сказал, что она приведет в Дом культуры попа, она сочла бы этого человека помешанным. Отец Александр сказал бы про этого человека то же. Тем не менее и он и Надежда были здесь, и с этим нельзя уже было ничего поделать. Так началась труднейшая из ролей, какие ему приходилось играть.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})Пока он с ней справлялся. Посреди смущенных и удивленных он один казался невозмутимым. Разговаривал он больше с Надеждой, понимая, что это ей помогает. Любу он не заметил, хотя прошел от нее в двух шагах. Лучше бы ему заметить: чтобы вести роль, были нужны партнеры. Он бы обрадовался, увидя ее здесь.
Но Люба думала по-другому. «Прошел мимо! Теперь-то уж ясно было, что Надежда задумала. Вон как она зла! Пообещала разрушить их дружбу, пообещала весь город поднять, и что же? От слов до дела недалеко. Нужно быть очень злой, чтобы вот так терпеливо, шаг за шагом вершить дело. Но он-то, он-то! Боже, до чего глупы мужчины, даже умные. Чем умней, тем глупей. Прошел мимо… Что она ему там наговорила? И что она задумала сейчас, какой спектакль? «Но что бы ты ни задумала, дорогая сестрица, спектакль будет без меня». Люба оставила Сашку и Симу безуговорно, глухая ко всем их мольбам.
У Дома культуры было уже движение: «А что такое? Что такое?» Люба прошла мимо куцых козырьков, как мимо черни. «Развлечение — смотреть попа, — подумала она. — Дураки безмозглые». Встретился ей Карякин — из вечерней школы.
— Люба! Иванова! — окликнул он. — Что там? — Он указал на подъезд. — Случилось что-нибудь?
Люба помолчала немного, глядя на носки своих новых туфель, затем подняла глаза.
— Не знаю, Владимир Сергеевич. Я там не была…
Возмущение против Надежды нарастало в ней, ей трудно было дышать. За поворотом у лесопилки Люба остановилась и подумала, что оставить это так невозможно. Уклонение — это не дело. И не потому, что вообще пассивным быть хуже. Просто Люба не могла бы в этом случае ни спать, ни есть, ни лежать, ни сидеть. Она повернула назад. Если ей причинят боль, она ответит тем же. Она сумеет…
XIII. «ИДИТЕ К НАМ!»
Тарутин был скромный человек, цицероновых лавров он не искал. В обществе по распространению знаний он состоял рядовым членом. Тарутин читал лекции о злокачественных опухолях, о квадратно-гнездовом севе, о кислородном дутье и о творчестве Шостаковича. А теперь вот еще о религии. Иван Спиридонович очень хорошо читал: громко, отчетливо. В популярной брошюре, которая перед ним лежала, было шестьдесят страниц. Восемь он уже прочел, осталось пятьдесят две. Это труд, если понимать хоть сколько-нибудь в таком деле. Но «где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче»? А? Я вас спрашиваю. Вот именно…
Аудитория чувствовала себя хорошо: лектор никому не мешал. Сидели какие-то двое надувшиеся, а третий между ними выразительно жестикулировал: он убеждал надувшихся помириться. Две некрасивые девушки сидели в пустом ряду. Их не приглашали танцевать, поэтому, блюдя гордость, они ушли. Девушки беседовали о том, что главное в человеке не красота его физиономии, а красота души. На другом краю зала двое резались в очко, а пятеро вокруг них были болельщики. В укромном местечке за кинобудкой целовались.
— От обособленных стад питекантропов и синантропов, насчитывающих по десятку обезьянолюдей, до родовых общин неандертальцев, до патриархальных общин кроманьонцев, гримадийцев и союзов племен…
Перед самой кафедрой сидел какой-то чистенький старичок — из тех, которые всю жизнь учатся и при каждом шаге ставят галочку у себя в душе: вот и такая-то тема пройдена и о таком-то предмете имеется уже представление… Старичок клевал носом. Проснувшись, он украдкой оглядывался — не видел ли кто? — делал умное лицо, а затем спустя минуту засыпал вновь.
— Первобытные люди научились добывать огонь, делать орудия из камня, а из шкур шить себе одежду. Но они не понимали, отчего бывает гром…
Отец Александр, Надежда со Степаном и вся компания вошли в зал. Тихонечко ступая на носки и пригибаясь, они прошли в середину зала, поместились в одном ряду и стали сидеть смирные-смирные. Но остаться незамеченным было никак нельзя.