Бригантина - Гончар Олесь (серия книг .txt) 📗
Экскурсанты, столпившись у трапа, как раз входили на пароходик, и водителю показалось, что… Одним словом, участники розыска вынуждены были обратиться к капитану судна. Отозвав его в сторону, Степашко, как сотрудник милиции, официальным тоном стал спрашивать, не проник ли, случаем, к ним на судно безбилетный пассажир? Пацаненок такой. Замечено, мол, было, что прошмыгнул в толпе некто вроде на их беглеца похожий…
— У меня тут и мышь не проскочит, — оскорбленно ответил капитан. — Впрочем, можете обследовать.
— Разве только чтоб совесть была спокойна, — сказал Тритузный и, отстранив экскурсантов, прошел со Степашко по трапу на судно.
Марыся Павловна осталась на причале. Она нервничала, еле сдерживала себя. Красивая же тебе выпала роль! Педагог, сторонница такой гуманной системы, и вдруг — в роли Шерлока Холмса!.. — с досадой иронизировала она над собой, нетерпеливо похаживая под осокорями. Вот она, камышинская пристань, о которой Кульбака не раз так восторженно отзывался… Обычный речной причал, каких много на Днепре, притулился в камышах, живет своими неторопливыми буднями. Сейчас только начало навигации, ритм жизни пока что замедленный, а летом тут все забурлит, тесно станет от грузовых машин, прибывающих из степи, грузы лежать будут горами, день и ночь вывозить будут отсюда зерно, овощи, фрукты, отплывать станут тяжело осевшие баржи, и во всем этом впечатлительный ребенок, конечно же, находил для себя романтику, поэзию странствий, и не отсюда ли и зародилась его ненасытная тяга в «свiти-галасвiти», которую мы называем бродяжничеством?
Тритузный и Степашко вернулись с судна разочарованные. Осмотр ничего не дал.
— Я же говорил, что у меня безбилетник не проскочит, — гордо заметил капитан.
И в это самое время с верхней палубы ударило женским визгом:
— Здесь он!
Визжала как раз та плечистая дама в очках и рыжих буклях, которая еще у Тихой могилы донимала Кульбаку своими расспросами. Перегнувшись через борт, она исступленно кричала, что преступник на судне, что матросы, мол, его укрывают.
— Они в сговоре с ним! Дали ему спрятаться!.. И теперь только пересмеиваются. Вот вам и «не проходите мимо»!
Ревностная гражданка, она потом до самой грязелечебницы на все лады будет рассказывать, как первая заметила этого маленького преступника, этого «образцового», что вертелся возле кургана да на женские сумочки поглядывал, а тут даже на судно проник, и когда она, проходя по ступенькам наверх, обнаружила его в нижнем углу под трапом, он так оттуда ощерился — вот-вот, казалось, за ногу укусит!
— Здесь он! Здесь! — звучало на судне.
И сразу же голос какого-то остряка:
— Все сознательные — стройся! Будем ловить несознательного!
Началась охота.
Марыся Павловна стояла на берегу, и ей было стыдно и унизительно смотреть на все то, что происходило на судне, даже отвращение испытывала она к этой пусть и необходимой, но такой дикой процедуре. Ловят человека! Да уже одно это разве само по себе не бессмыслица? А ты, педагог, утонченная душа, интеллигентка, стоишь тут да губы кусаешь, мучаешься угрызениями совести. И хоть находишься вне этого гвалта, галдежа, сумасшедшей беготни, от которой аж содрогается судно, но сама ты разве не такая же, разве ты не соучастница этой позорной охоты? Гляди, гляди, ведь и ты сейчас там с ловцами становишься в засаду, выслеживаешь удобнейший момент, коварнейшее мгновение, чтобы схватить ребенка, потащить к автобусу… А то, что стоишь сейчас словно бы в стороне, не бросившись стремглав в водоворот ловли, существа дела это не меняет, все равно ты там, с ловцами, ты с ними заодно, ты также являешься участницей насилия! И как ни изворачивайся, но и тебе адресован этот налитый горючей ненавистью взгляд, затравленный, непрощающий, это и от тебя отбиваются в отчаянье детские руки… Но где же выход? Укажите его, если знаете! Посоветуйте, подскажите, как иначе утвердить над ним свое право воспитателя и как от него отвести грядущую беду, может, гибель предотвратить, может, тяжкое преступление?
Операция приобретала размах, люди распалялись, перекликались в веселом охотничьем азарте. Знали ведь, что беглец теперь никуда от них не уйдет, смотри лишь в оба, чтобы не выпрыгнул за борт, и потому становились вдоль бортов, расставив руки, образовывали как бы живую изгородь, и все были в веселой готовности не прозевать, задержать, схватить. Случай послал им будто на потеху этого сорвиголову, беглеца интернатского, в редкостном единодушии ловили они его, а дирижировал ловлей Тритузный, сквозь шум и гам слышались на палубе его зычные команды, хриплый бас гремел раскатисто, предупреждая то одних, то других, откуда беглеца можно ждать. А оно, то маленькое, непокорное существо, что тебе молния шаровая, перекатывалось с носа на корму, с кормы на нос, откуда-то из трюма вымчит на верхнюю палубу и, уже почти схваченное, опять вьюном извернется, вырвется и, затравленное, злое, никак не дается в руки.
— Да держите же его! Нарочно отпускаете! — слышались возгласы. — Где же он?
— В воду пошел! В атмосферу!
Ловцы, которые уже изрядно распалили в себе охотничий азарт, все же, видимо, не спешили завершить дело, в этой ловле было для них что-то развлекательное, культзатейническое, похожее на массовую, но не надоевшую еще игру. Вероятно также, что кое-кто из экипажа и впрямь сочувствовал сбежавшему камышанцу, иначе почему бы удавалось ему, почти схваченному, каким-то чудом снова и снова выскальзывать из крепких матросских рук? Ловцов прямо-таки хмелило их веселое занятие. Один подстерегал оттуда, другой караулил отсюда, и каждый — кто серьезно, кто насмешливо — выжидал, что неуловимей налетит именно на него. Это действительно было похоже на забаву взрослых с ребенком, на спортивный поединок старших с младшим, с диким тем камышанским созданием, для которого эта охота, однако, не имела ничего общего с игрой, а была, может, тяжелейшею драмой жизни.
Когда его поймают, охотники почувствуют себя так, словно бы что-то утратили, они будут даже разочарованы своим успехом, найдутся сочувствующие, болельщики, которым захочется и заступиться за ребенка — ведь он, в конце концов, ничего не украл, — но пока что только и слышалось то отсюда, то оттуда:
— Ой, не могу!
— Держите его! Хватайте!
— Чуть меня за борт не сбил!
— А меня за руку хотел укусить!
А тот напружиненный зебренок, не зная усталости, летал по судну, клубком прокатывался мимо резвящихся дядь и теть, выискивая, где бы вырваться из облавы.
Наконец беглеца все же загнали в тупик, зажали внизу под трапом, там, где он спрятался было поначалу. И хоть мальчонка и тут еще в слепой ярости отбивался руками и ногами, огрызался, как затравленный зверек, и хоть даже на берег, до Марыси, долетело его исступленное: «Волкодавы! Душегубы!», и хоть в припадках бешенства выкрикивал он кое-что и совсем непристойное, такое, что ни в какой протокол не впишешь, — публику это уже не пронимало: дело было сделано, азартное возбуждение стало быстро угасать.
Мальчика вывели на берег, цепко держа за руки: милиционер — с одной стороны, начальник режима — с другой. Укрощенный наконец, явился Кульбака пред ясные очи Марыси Павловны. Учительница ужаснулась при виде того, что произошло с ним, вчерашним шутником, выдумщиком, веселым фантазером… Лицо чужое, искаженное гримасой бессильной ярости, в грязных подтеках размазанных слез… Глаза тоже были нестерпимо чужие и какие-то не детские, полные ненависти, исступления. Где же прежний Кульбака? Измученное, измятое ловцами тельце уже не сопротивлялось, оно стало вялым, поникло, словно бы утратив последнюю волю к жизни… Лоб в мазуте, еще и шишка выступает, видно, ударился обо что-то с разгона. С обеих сторон держат его крепко, и кажется учительнице, что и она слышит, как на стиснутых кистях детских рук испуганными птенчиками пульсы бьются.
— Пустите его, — велела Марыся Павловна.
Ослабив руки хлопцу, Степашко и Тритузный, однако, отпустили их не совсем.
