Человек должен жить - Лучосин Владимир Иванович (читать книги онлайн TXT) 📗

Василий Петрович сидел на железном, выкрашенном белилами стуле. Как и я, он выставил вперед руки, полусогнутые в локтях.

— Вы хорошо ассистировали, — вдруг сказал Василий Петрович. Он оттолкнулся ногой от пола, описал на вертящемся стуле почти полный круг и остановился, глядя на меня. — Всегда помните, что вы ответственны за жизнь человека. Когда оперируете, всегда думайте, что на операционном столе лежит близкий вам человек: мать, брат, жена. Нужно любить человека, который пришел к вам за помощью. Руки и сердце хирурга неразрывны.

Голова и руки — да. Что касается сердца — сомнительно. Во всяком случае, мне будет трудно представить в чужом человеке брата, мать или жену.

Ввезли Дубовского. Василий Петрович сказал:

— Юрий Семенович, оперировать будете вы.

Глаза Каши вспыхнули, а Захаров глянул на меня без всякого удивления. «Я же говорил тебе!» — прочел я в его взгляде. Мне показалось, что он завидует мне. Что ж, это естественно… Как и я, он смотрел на Коршунова.

Не заведующий отделением Золотов, не институтские светила, а Василий Петрович казался мне сейчас самым умным, самым справедливым учителем на земле. Я благодарил судьбу за то, что при распределении попал именно к нему. Хорошо, что он выздоровел. И еще лучше, что он оправдывает мои надежды.

Дубовского переложили с каталки на операционный стол.

— Тревожно на душе, — признался Дубовский, глядя то на Василия Петровича, то на меня. — Мой дядя умер до войны оттого, что срезал безопасной бритвочкой мозоль. И представьте, жена у него была врач.

— И он, по-видимому, считал, что этого вполне достаточно, чтобы и самому испробовать свои силы в медицине, — сказал Василий Петрович. — Много ли надо знаний, чтобы удалить крошечную мозоль?

— Он умер от заражения крови, — сказал Дубовский, шаря глазами по операционной. Ему, наверное, казалось, что он увидит где-либо кровь. Но вокруг была чистота, какая может быть только в операционной.

— Вероятно, ваш дядя не прокипятил бритвочку, — сказал Захаров. — А пенициллина в те годы еще не было.

— Вероятно, — уже из-под простыни сказал Дубовский. — Василий Петрович, кто будет меня оперировать?

— Юрий Семенович, — ответил Коршунов.

— Юрий Семенович врач или студент? — спросил Дубовский.

Гениально! Гениально спросил парень!

— Почти врач, — сказал Василий Петрович. — Он окончил с отличием четыре курса института. Кроме того, и я буду рядом, так что вы можете быть спокойны.

Я буду оперировать! И мне будет ассистировать Василий Петрович! Я почувствовал необычайный прилив сил и уверенность неограниченную.

Может быть, эта уверенность передалась больному. Он спокойно опустил голову на простыню — он беспрекословно отдавал себя в мои руки.

Василий Петрович смазал йодом живот Дубовского. В двух предыдущих операциях это делал я. Сестра подала шприц, и я сам начал впрыскивать новокаин в кожу больного. Все шло хорошо, и лишь когда в моих руках оказался скальпель, уверенность начала покидать меня. Ассистировать просто, а теперь немеют пальцы, сжимающие скальпель, кружится голова. Может быть, от счастья кружится? А что, если не смогу? Но ведь я давно стремился к оперированию! Я увидел Василия Петровича, Захарова, Кашу, Дубовского и сказал себе: «Я должен быть сильным и смелым, лишь тогда из меня выйдет толк». И вонзил скальпель в кожу.

Дубовский спокойно дышал под простыней. Воздух свободно поступал к нему. Дубовский, конечно, не знал, что делается сейчас в его животе. Но, как и каждый больной, он хотел знать.

По выражению лица Каши я догадывался, что Дубовский смотрит на него, смотрит, наверное, внимательнее, чем в зеркало. Каша иногда ему подмаргивал. Выражение лица Каши часто менялось, но не омрачалось ни разу.

Мне надо было найти червеобразный отросток. Еще ничего не искал я в жизни с таким старанием.

Минуты три прошли в поисках, в тягостном для меня молчании. Нет!

Я посмотрел на сестру Нину. Ее глаза, большие и черные, что-то подсказывали мне. Но что? Взглянул на Василия Петровича. Он даже не удостоил меня взглядом. «Если я не доведу операцию до конца, я погиб», — мелькнула мысль.

И вдруг я нашел отросток сзади — совершенно позади слепой кишки. Нашел!

Минутой позже я перевязал отросток, отрезал, бросил в таз и начал зашивать брюшину.

— Молодец, Юрий Семенович. Хорошо, — похвалил Василий Петрович, когда больного увезли в палату.

Выйдя из-за своего столика, операционная сестра протянула мне руку:

— О! Вы титан, Юрочка! Первый раз вижу оперирующего студента.

— А что говорили в начале месяца, помните? «Не завидую больным, которые…»

— Поздравляю, — перебил Каша, — ты прекрасно делал.

Подумаешь, открыл Америку! Я и сам знал, что прекрасно. Теперь вся больница будет знать. Я первым сделал полостную операцию.

Захаров оказался самым сдержанным. Пожав руку, он лишь сказал:

— Начало хорошее, Юра.

Я понимал его сдержанность и даже одобрял ее. Я сам относился к Захарову сдержанно: не мог себе простить, что все-таки, если разобраться, не я, а он спас мальчишку. Этот переросток обставил меня на целое очко. Что ж ему радоваться, если я теперь догоняю?

Василий Петрович медленно снимал халат, лицо его улыбалось.

— Вот смотрю на вас и думаю, — сказал он, — правильно я поступил или нет? Убежден, что правильно.

Каша, кивая головой, закричал:

— Конечно, правильно! Разве может быть на этот счет второе мнение?

Я не мог ни думать, ни говорить. Я был на седьмом небе. Душно и тесно в операционной. Я вышел в коридор. Он был пуст. А мне хотелось к людям, хотелось новых похвал. Хорошо ли, когда человек ждет похвал? Да, хорошо! Да, я хочу похвал! Человек должен хотеть похвал, если это настоящий человек, а не тряпка.

Не помню, как очутился я на дворе. Шел, кажется, дождь, но, разгоряченный, я не замечал его. Я даже расстегнул воротник рубашки и ослабил галстук. Курил папиросу за папиросой. Счастливейший день моей жизни!

Не заметил, как подошел Каша. Он ласково потрепал меня по плечу. Не скрою, я не чувствовал особой радости от этого прикосновения.

— Я очень доволен, Юра, — сказал Каша. — Вот узнает Золотов, что ты хорошо оперировал, и к Захарову будет лучше относиться, да и ко мне, когда перейду в хирургическое отделение. Возможно, и Золотов будет скоро разрешать оперировать… Я очень доволен, Юра, — ведь каждый успех, каждая неудача любого из нас отражается на всех троих.

— У тебя иногда рождаются гениальные мысли, Игорь! — сказал я. Минуту погодя я спросил: — А тебе не надоело еще в терапевтическом?

Дождь брызнул вдруг как из лейки, и Каша спрятался под балкон, поддерживаемый толстыми четырехугольными колоннами. Оттуда он крикнул:

— Что ты, Юра! Терапия — увлекательнейшая наука… Ой! Шприцы полопаются! — Через мгновение он исчез в вестибюле.

В такой день его мысли заняты какими-то шприцами.

Едва он исчез, на крыльцо вышел Чуднов. Сейчас и он начнет поздравлять. Конечно! Я поблагодарю его… Странно! Куда это он? Не заметил меня.

Из окна второго этажа высунулась Валя:

— Юрий Семенович, вас дежурный врач зовет.

Что еще там такое? Я бросил папиросу, поправил галстук, застегнул на все пуговицы халат. Перед больными и старшими всегда надо быть в полной форме. Уж где-где, а здесь я не давал себе поблажки никогда.

В дверях вестибюля я встретился с Кашей. Он посторонился, чтобы пропустить меня:

— Иди, иди, Юра! Как-никак герой дня!

То-то же!

Дежурил Вадим Павлович, очень странный человек — единственный врач в больнице, который, кажется, страдает оттого, что больные все реже стали умирать.

Как он был удивлен, когда узнал, что мотоциклист Лобов, вероятно, не умрет! «Да?» — сказал он. И вдруг так засмеялся, что я испугался за его здоровье.

Я постучал в дверь ординаторской, услышал «да!» и вошел.

Вадим Павлович сидел за большим письменным столом. Перед ним лежала толстая потрепанная книга, наверно роман.