Вера, Надежда, Любовь - Ершов Николай Михайлович (читать бесплатно полные книги .TXT, .FB2) 📗

Чтобы выставить возражение, священник еще раз встал — таков был его деликатный жест, хотя он не только из деликатности встал, а хотелось ему глянуть в зал: тут ли Надежда?

— Исторический подход к вещам не меняет сути вещей, — сказал отец Александр без особой уверенности и глядя в зал. — Сущность всегда остается.

«Опять подбросил, шельма! — подумал Карякин. — Быку красный клочок…»

— Не остается сущности, отец Александр! — рявкнул Карякин со зла. — И уж тем более очарования! — Съязвил, не удержался он еще раз.

Священник глядел на Карякина с удивлением.

— Не остается… Как же так?

И Карякин понял: зря он рявкнул, не угадал. Поп недалек настолько же, насколько далек. Не понимает простых вещей… Удивительно!

— Не взгляд на вещи меняет суть вещей, отец Александр. Время меняет сущность явлений. Это же понятно всем! Создали люди религию. Для чего? Для спасения. Можно отнестись с пониманием к полудикому человеку, окруженному темными загадками. Спастись для него — значило спастись буквально, выжить. Он молился богу и требовал чуда наперекор природе, которую он не понимал. То был наивный, но понятный и здоровый практицизм. Разве сейчас эта сущность осталась? Она выродилась в грязную, в мелочную утилитарность. В корыстное лукавство, прикрытое хоралами и рассуждениями про высоту всеобщности. Религия давным-давно уже запятнала себя эгоизмом. Не в ней уже радость и высота. Это в научном миросозерцании радость и высота, потому что здесь что ни шаг, то восхищение перед богатством мира, перед силой ума. Все стало иначе, отец Александр, решительно все! А вы говорите — не меняется сущность.

Благодарный зал будто ринулся навстречу. Но Карякин отмахнулся: он умолял ему не мешать.

— Понятие бога было великим изобретением. Человек создал его по образу и подобию своему и себе на потребу. Бог обслуживал человека. Выражаясь по-современному, это был идеальный положительный герой, образец человеческой личности. В умозрении своем человек глядел на бога, видел свое с ним сходство, и сердце его наполнялось восторгом. С верой в бога к нему являлась вера в себя самого. Да, это была искренняя восторженность, о которой писал Энгельс, это была поэзия, о которой писал Фейербах. Но речь ведь идет об изначальном смысле религии. Разве он, этот смысл, сохранился? Давным-давно бог не обслуживает человека, а человек — бога. Давным-давно уже с верой в бога является человеку не вера в свою силу, а вера в свою слабость. Все наоборот стало, отец Александр, решительно все! А вы говорите — не меняется сущность.

Зал молчал. Истина вошла сюда и стала перед каждым близко, хоть потрогай рукой.

Сима поманила к себе подругу: «Иди, есть место». Но Люба осталась у двери. Сашка Грек забыл про Симу еще до того, а сейчас забыл и про Любу. Надежда переменилась. Она сидела очень уж прямо и стала как-то уж слишком похожа на мать. Степан и Пашка Фомин переглянулись: «Все идет как надо». А дядя Афоня из автобазы как высунул кончик языка, так и забыл его спрятать. А расстегнутый парень-студент сидел какой-то уже застегнутый. А чистенький старичок глядел на Карякина и, сам о том не зная, повторял за ним его мимику. Даже Тарутин вернулся. Явиться открыто он не решился, но Степану сбоку хорошо видна была его папка-портфель и одно колено — Тарутин сидел за кулисой.

Священнику надо было сказать что-то, но он молчал. Переменилось его лицо: оно голое стало, никаким выражением не прикрытое. И глаза его будто бы голые стали, как при стыде или от крайней растерянности.

— Я слушаю вас, — сказал он Карякину. — Не возражаю. Пока…

— Благодарю. И вас, товарищи, благодарю тоже. Тут подумать надо, и непременно спокойно надо подумать, без наскоков. Нам говорят: религия нравственна, а мы говорим: безнравственна. Нам говорят: она высока. Мы же говорим: она низменна. А истина в том, что противники наши правы, но только правда их археологическая. А наша правда живая, действительная. Как же произошли эти перевертыши, о которых я говорил? Возьмем, например, вот что: бог человечен, но он не человек. Первоначально тут не было противоречия. Была тут наивная, правда, но гармония. Было тут, пожалуй, естественное отношение образа к прообразу. Я гляжу на портрет моего товарища и говорю: «Это мой товарищ». Но мне и в голову не придет считать своим товарищем портрет. Извините, отец Александр, может, пример не слишком удачен. Но вот тут-то как раз сущность и остается! Когда между богом и человеком встала богословская рассудочность, она, как тупица, все умертвила, как невежда, все перепутала. И образ бога стал богом. А творец его — человек — стал божьим творением. Вот в чем ложь религии, в чем ее глубокая безнравственность. Именно в этом и ни в чем другом состоит идейная причина всех ужасов в истории христианства. В этом же источник фанатизма и всяческих других уродств, которые мы видим и сейчас.

Дядя Афоня из автобазы, неожиданно оказавшийся активней всех, сказал:

— Я, конечно, извиняюсь. Выходит дело, бог-то сам по себе не плохой, просто богословы его переиначили на свой аршин. Я думаю, может, вернуть первого-то бога, раз такое дело? Если хороший был?

Все засмеялись. У дяди Афони уж планида такая была: что ни скажи — смех. Священник внезапно и живо обернулся — глянуть на дядю Афоню, на своего союзника. И тогда не дяде Афоне из автобазы, а ему, священнику, Карякин загородил еще один путь:

— Нет, отец Александр! Никак не получается, чтобы вернуться. Ну никак! Протопопы Аввакумы были смешны еще при жизни. А Реформация в шестнадцатом веке не церковь реформировала. Жизнь она пыталась реформировать — вы это знаете. А сейчас, отец Александр, с амвона влиять на жизнь нельзя — вы это тоже знаете. Такая логика века, отец Александр, такая его правда.

Зал опять подняло.

Вдруг, не дожидаясь тишины, священник поднялся с такой решительностью, что Карякин невольно сделал шаг назад.

— Нельзя отметать все! Вот так все до основания отвергать, и в пыль, и в дым, и развевать по ветру, как прах! Вы зовете это «воинственность». Но это нетерпимость!

— Тише! Тише! — прошло по залу.

— И если правда, что истина ваш бог, то ждите кары. За неверность! Мы можем как угодно критиковать религию, но мы одного только не можем: критиковать истину. Религия живет более тысячи лет уже после того, когда, по всем расчетам, ей бы покоиться в гробу. Отчего же такое? Не оттого ли, что доброе начало в религии не только было, но и осталось? Это любовь и вера, две сущности, которые можно толковать вкривь и вкось, но которые едины и вечны. Это также надежда наша на всяческое добро. Как угодно ее толкуйте, только она живет. Путеводный огонек… Горит и не гаснет.

Карякин слегка подпрыгнул и сел на барьер оркестровой ямы. Ему хотелось бы в этот момент прыгнуть повыше куда-нибудь, а то и похлестче штуку отмочить. Фигу бы ему поднести под нос, жаль, что нельзя. «Любовь и вера… Последний его оплот, — подумал Карякин. — Ну ладно, отец Александр!»

— Ну ладно, — сказал он. — Это какая же любовь-то? «Любите врагов ваших» — эта, что ли? Всеобщая любовь не христианское изобретение. Еще Аристотель допускал дружбу между рабом и господином. Этому же учили и его последователи. Филон восхвалял любовь. Гуманизм античной культуры весь на этом стоит. Сенека взывает о милосердии к рабам… Вообще стоики учили, что человек рожден не для себя, а для других, — благородная идея! Куда более глубокая, чем истерическое «любите врагов ваших».

— Это не тот разговор! — решительно встал священник. — Вы не свет бросаете на предмет, а тень. Разве так предмет увидишь? Неважно, кто первый сказал «любовь» — Сенека или Христос. Важна сама любовь…

Да, ему нужно было отстоять свой последний оплот — Карякин понимал это.

— Отец Александр! Я не к тому про стоиков, чтобы выяснить, кто первый сказал «а». Стоики тоже были не ангелы. В их учении было много здорового, но и чепухи всякой тоже немало было. Эпикур не зря называл их старыми бабами. Не в том дело, что христианство пользовалось чужими идеями, а в том, что если и попадало сюда что светлое — любовь, например, — то и это ставилось с ног на голову. Любовь и вера едины? Вы ошиблись, отец Александр. Из двух сестер одна верховодит, а другая у нее под каблуком. Любовь — Золушка. Только в сказке Золушка торжествует все-таки, а в христианстве — нет. Потому что христианство — это сказка злая, отец Александр. Любовь и вера в ней едины наподобие того, как един двуликий бог Янус: лицо веры обращено к богу, а лицо любви — к человеку. Любовь — она, отец Александр, в сущности атеистична — вот ведь что! Бог, который противоположен человеку, ей непонятен. Теперь обратимся к вере. Вера в бога жестока по природе. Она тупа, слепа и не стыдится этого. Есть верующие люди, есть неверующие. Церковь говорит: все равны. Но религия так не говорит! Верующий имеет бога-союзника, а неверующий — бога-врага. Разве это равенство? Вера в бога требует загробной жизни. Почему? Там не будет противоречий, там будет ясность: ад и рай. Вера в бога нетерпима и неизбежно переходит в ненависть. История христианских ужасов тому свидетельство. От веры в бога требуется, чтобы она была в окружении добрых дел. Почему? Да потому, отец Александр, что к добру она равнодушна — как раз поэтому.