Дайте курс (Повесть) - Маркуша Анатолий Маркович (читать полную версию книги txt) 📗
Мне симпатичны пилоты, симпатична девушка, мне тепло и уютно в маленьком домике АМС, и, главное, у меня есть еще куча свободного времени. Стою в сторонке, никому не мешаю.
Но вот хлопает дверь, по полу проносится волна холодного воздуха, и в комнату входит Архипов.
— Здорово, чертежники! Довольно трепаться, работать надо! — говорит Архипов сипловатым голосом и подмигивает мне хитрым цыганским глазом.
Мальчишки-пилоты поспешно расписываются за бланки-прогнозы и немедленно исчезают.
— Давай сводку, Лидочка, и покажи данные зондажа. — И пока краснощекая синеглазая Лидочка готовит метеобюллетень, Архипов рассказывает мне: — Ну, беда с этими пацанами. Как зайдут сюда, так вынужденная посадка. Полдня могут метеорологию изучать! Можно подумать, им на полюс лететь, а ведь ползают, черти, вот туточки, за самым аэродромом…
— Почему они — чертежники? — спрашиваю я.
— Так ведь чертят. Рассыпают сажу, сначала с севера на юг, потом с запада на восток — полосами. Вся пойма уже в клетках. Говорят, когда солнышко пригреет, черные клетки раньше протают и вода уйдет в землю. По науке это называется «влагозадержание». Воображаешь? Вот и прозвали их чертежниками…
Лида поднимает голову, недовольно прищуривается и говорит Архипову:
— И что вы за человек, Архипов? Ирония вас погубит. Хорошие мальчики, хорошее дело делают, а вы только и знаете смеяться…
— Лидочка, не надо меня критиковать! Вы уже сказали однажды, что Архипова всерьез не принимаете. Так что все слова теперь лишние…
Он берет сводку и уходит.
А Лида смотрит ему вслед.
И мне вдруг делается неловко, будто я подслушал чужой разговор, не тот, что в строчках, а тот, что между строк.
И почему-то я думаю: «Держитесь, чертежники! Архипов — сила. И не зря ему даны цыганские всевидящие озорные глаза».
Пилоты, оккупировавшие приаэродромную гостиницу, толкуют о героизме. Разумеется, само слово «героизм» не произносится. Здесь это не принято. И если б кто-нибудь сказанул вдруг: «А знаете, ребята, какой Витька Сорока на днях подвиг совершил…» — все бы просто покатились со смеху.
Довольно скоро ребята приходят к единодушному мнению: на войне было другое дело, на войне летчики давали понять, что к чему! Это первое заключение. А теперь — что! Теперь знай ишачь и посвистывай. А если где и осталось приличное поле деятельности, так это Арктика и Антарктида. Там — да! Там еще можно дать понять…
Пилоты молодые. Кожаные летные куртки только еще начали обтираться на локтях. И я убежден — это их первые куртки в жизни.
Мне очень хочется вмешаться. И рассказать этим задиристым ребятам, как «дал понять», что такое настоящий летчик, Эдик Бахшиян, пилот ЯК-12. Но я не решаюсь. Подвиг Эдика широко освещен в газетах, Бахшиян награжден орденом Красного Знамени. Боюсь, они примут мое вмешательство за нравоучение, а этого в авиации не любят.
Молчу. А про себя вспоминаю: Эдик пришел на аэродром. Предстоял обычный вылет по внутренней линии. Вечером предполагался футбол. И Эдика больше всего волновало: успеет он попасть на стадион или не успеет?
Эдик взлетел и лег на курс. И тут началось что-то невообразимое. Трое пассажиров потребовали у Бахшияна, чтобы он отвез их за границу (а граница была рядом, буквально в нескольких минутах полета). Эдик отказался. И тогда в воздухе вспыхнула самая настоящая битва. Пассажиры пытались захватить машину. Бахшиян сопротивлялся. Ему нанесли девять ножевых ран. И все же Эдик победил. Он сумел очень расчетливо, очень обдуманно свалить свой ЯК-12 в виноградник. Да, машиной пришлось пожертвовать, но бандиты не ушли…
Мне вспоминается Эдик на трибуне многолюдного собрания. Он был в штатском модном костюме. Он совершенно непринужденно держался перед большой столичной аудиторией. Его не смущал высокий президиум. Эдик рассказывал о том, что с ним случилось, с великолепным искрящимся юмором. Он очаровал всех. И он тоже ни разу не произнес ни единого из запрещенных в летной среде слов: героизм, подвиг, честь и так далее.
Кто-то задал ему вопрос: «Что вы собираетесь делать дальше?»
Не задумываясь, Эдик ответил:
— Дальше? Летать. Летать с надеждой, что меня больше не будут резать в воздухе.
— Жарко, — говорит командир ТУ-104 и недовольно морщится. — От этой жары у всех одни только неприятности: у кого-то молоко киснет, у кого-то варенье бродит, белье пересыхает, голова болит, а нам взлетать плохо…
Молодые пилоты смотрят на командира реактивного лайнера с почтением.
В школе они изучали теорию полета и, конечно, знают, почему плохо взлетать в жару. Попросту говоря, в жару воздух делается слишком «жидким».
И все-таки они смотрят на командира корабля с завистью.
А он?
Он видит их насквозь, все-все понимает, читает их затаенные мысли, как раскрытую книгу. И удивляться тут нечему: давно ли он сам «пилил» на ЯК-12, мечтал об АН-2, а ИЛ-28 представлялся ему сказочной машиной.
— И кто ее только придумал, эту реактивную авиацию! — говорит командир корабля. — То ли дело было на ПО-2 по Сибири лазать. Простор! Тишина! И сам себе хозяин. Захотелось бреющим чесануть — пожалуйста. Надо в тайге присесть — милости просим. И жили, как Робинзоны, по три недели не брились. Романтика!
Но самое главное даже не в этом. Машину в руках держишь и чувствуешь: я летчик! Могу блинчиком развернуться, а могу воткнуть плоскость под шестьдесят градусов к земле и вокруг собственного хвоста обернуться. А теперь что? Конечно, и скорость имеет место, и потолок есть, и загрузка подходящая. Но разве я летчик? Я теперь бухгалтер. Считаю, пересчитываю, проверяю, свожу баланс.
Командир корабля утирает потное лицо голубым с синей клеткой платком и шагает к двери.
Через минуту он уходит в жаркое марево раскаленного аэродрома.
Через пятнадцать минут он взлетит и ляжет курсом на Ташкент, туда, где еще жарче, где взлетать еще труднее.
А молодые останутся и будут вспоминать его слова, просеивать и взвешивать их.
И я уверен, кто-то через день, а может быть, через неделю, непременно скажет:
— Ну, а если всерьез задуматься, что такого в этой реактивной авиации? Аэродромы подавай ей экстра-люкс, в жару не работа, а наказанье, и вообще… — И малютка ЯК-12 покажется им милее, дороже и куда значительней, чем прежде.
Грех мне, человеку пишущему, осмеивать репортера. Поэтому позволю себе сказать только самое необходимое: он был не слишком нахален, не очень развязен, но весьма настойчив.
Проникнув в летную комнату Н-ского аэродрома, он подходил то к одному, то к другому командиру корабля и требовал «выдать» чего-нибудь такого.
При этом репортер щелкал пальцами, зажмуривал глаза и облизывал тонкие губы очень красным острым языком.
— Вы к Ивану Афанасьевичу обратитесь. Во-он у окна стоит. Пять миллионов безаварийно налетал. Инспектор…
И репортер спешил к Ивану Афанасьевичу.
— Ничего такого я вам не расскажу. Все обыкновенно. Летаем. Слава богу, не ломаем, не падаем… Вы лучше с Гогоберидзе потолкуйте. Он стихи, знаете, пишет. Он у нас лирик.
Репортер шел к Гогоберидзе. И Давид читал ему свои стихи. Но стихи были не такие, а просто очень слабенькие. И репортер отскакивал. А Гогоберидзе обижался:
— Сам просил: читай. Я что? Я — пожалуйста. А он четыре строчки прослушал, дал полный газ, хвост трубой и понеслась! Зачем просил? Я кто? Я Гогоберидзе, а не Руставели. Я ему «Витязя» не обещал. — И Давид очень смешно передразнивал репортера: — Такое ему надо. Но что такое это такое? Он же сам не знает.
А репортер тем временем подходил к Тягунову, к Сильченко, к Шеремету, к Бакину, к Васильченко… Наконец ему повезло. Володя Багмет сказал:
— Доставайте блокнот, записывайте… Иду из Иркутска в Москву. Получаю на борт радиограмму: произвести немедленно посадку в К. Принять пассажира и врача. Запрашиваю: что за аэродром в К.? Мы там обычно не садимся. Полоса для наших машин не приспособлена. Отвечают: аэродром не очень, но сесть надо.
