Северное сияние - Марич Мария (читать книги без сокращений .TXT) 📗
Казначеев взболтнул темно-янтарный квас, и белая пена засияла радужными пузырями.
— И ледок в сохранности, — протягивая Пушкину наполненный до краев стакан, довольным тоном проговорил Казначеев.
Пушкин сделал несколько жадных глотков.
— Нектар, — сказал он, держа перед собою недопитый квас, в котором весело ныряли и вновь всплывали золотистые точки. — Сущий нектар…
Казначеев самодовольно разгладил усы:
— Уж моя дражайшая половина на сей предмет такая искусница, что…
— Так вот что, — перебил Пушкин и тяжело поставил на стол свой стакан. — Вот по какому поводу я вас беспокою, добрейший Александр Иванович…
— Весь внимание, — настороженно нагнулся через стол Казначеев.
— Вам, конечно, известно, — строго заговорил Пушкин, — что граф Воронцов посылает меня в Херсонский, Елисаветградский и Александрийский уезды на предмет собирания сведений о появившейся в тех местах саранче и о средствах, употребляемых к ее уничтожению?
— Как же, как же, оное распоряжение его сиятельства даже в реестр уже занесено.
Пушкин вскочил с места:
— Поторопились… Однако прошу вас в таком случае, принять от меня официальные на сей счет объяснения.
— Извольте говорить, — вздохнул Казначеев.
— Ни в какие отношения с начальством поименованных уездов я входить не стану, — чеканя слова, Пушкин ударял указательным пальцем по краю стола. — Сочинять рапорты, я не горазд. На служебном поприще никогда не был отличен, ибо сам заградил к этому путь, выбрав другую профессию.
— Изволите говорить о стихотворстве? — робко спросил Казначеев.
— Именно, — повысил голос Пушкин. — Стихотворство — мое ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющая мне пропитание и независимость. И граф Воронцов не смеет лишать меня ни того, ни другого.
Казначеев снова беспокойно потеребил бачки:
— Я пытался было высказать мои соображения его сиятельству в том смысле, что всякий другой чиновник был бы более подходящим для исполнения такого поручения, нежели вы… Но его сиятельство, однако…
— Что, однако? — опять нетерпеливо перебил Пушкин.
— Однако на все мои доводы его сиятельство отозвался в таком духе, что… — Казначеев замялся.
— Да говорите же, Александр Иванович! — вскрикнул Пушкин.
— Граф сказал, что жалование, положенное вам от казны, обязывает вас в какой-то степени… — и растеряно замялся под гневным взором Пушкина.
— Благоволите передать его сиятельству, — резко заговорил поэт, — что, находясь в двух тысячах верстах от Петербурга и Москвы, я лишен возможности своевременно сбывать написанное мною столичным книгопродавцам и журналистам. Правительству угодно было вознаградить меня за это мизерной суммой в семьсот рублей. Я принимал эти деньги не как жалованье, но как паек ссылочного невольника. И я охотно готов отказаться от этого пайка, ежели из-за него не могу быть властен в моем времени и занятиях.
Правитель канцелярии, как бы защищаясь, поднял обе руки.
— И слышать такие речи не хочу, — испуганно проговорил он, — а уж передавать их его сиятельству тем паче не стану ни в коем случае! Ведь ничего, кроме лишнего противу вас неудовольствия, в результате не получится. Граф нипочем не отменит раз положенного решения, особливо в случае, когда оно уже пошло по инстанциям и в Общее Присутствие тамошних уездных городов.
— Так, по-вашему, придется ехать?
— Неминуемо, Александр Сергеич, — категорически подтвердил Казначеев.
— Добро же, — протянул Пушкин.
И, схватив шляпу, бросился вон.
— Экой шумной, — сокрушенно покачал головой ему вслед инвалид-чиновник.
Пушкин стремительно шел к отелю француза Рено, где занимал небольшой номер.
На перекрестке улиц Ришелье и Дерибаса поэт остановился и посмотрел на балкон своего номера. Холщовые занавеси на нем были приподняты, и подле кадки с запыленным фикусом виднелась женская фигура в длинной мантилье.
После мгновенного раздумья Пушкин махнул рукой и зашагал дальше.
— Свезу к морю, ваша благородия? — предложил ему знакомый извозчик-молдаванин.
Пушкин легко вскочил в рессорный фаэтон.
— Пошел быстрей, Романыч!
— Куда завсегда? — спросил Романыч, взмахивая кнутом.
Фаэтон заколыхался по накатанной дороге, поднимая клубы тяжелой пыли. Коляска уже скрылась из виду, а пыль, как густой серый туман, еще долго висела вдоль дороги.
Вот и пустынный берег.
Спрыгнув на ходу, Пушкин бросил извозчику обычное «подождешь» и стал спускаться к морю с крутого склона. Мелкие камешки и ракушки шуршали под его ногами и струйками катились вниз.
Он подошел к самой воде, снял шляпу и, постояв неподвижно несколько минут, стал перепрыгивать все дальше и дальше от берега по поднимавшимся над водой камням.
Чтобы не упасть с их скользкой, вылощенной волнами и поросшей водорослями поверхности, он балансировал руками и движениями всего своего гибкого тела.
На высоком, похожем, на гигантскую львиную голову, выступе подводной скалы поэт остановился. Соленый ветер обдавал его лицо мириадами водяных пылинок.
Сбросив плащ, Пушкин прилег на него, подперев голову рукой.
Волны катились мимо скалы ровными грядами, задевая ее пенными гребнями. А вокруг, куда только мог достигнуть взор, расстилалась бескрайняя синева моря. Солнце растворялось в ней золотыми змейками, обручами, звездами. И все это кружилось и качалось на волнах, ослепляя своим мелькающим блеском.
Пушкин восторженно созерцал этот раскинувшийся перед ним зелено-сине-золотой простор.
Ветер теребил курчавые пряди его волос, волны захлестывали край его плаща.
«Какой, однако, нынче выпал тяжелый день, — думал поэт, не отрывая глаз от моря. — Вот уж истинно говорят: одна беда никогда не приходит…»
Кроме назревающей ссоры с Воронцовым, Пушкина с утра потрясла горестная весть. Зайдя, по обыкновению, рано в приморский трактир, чтобы выпить крепкого, по-молдавански сваренного кофе и послушать разноязычный говор моряков, прибывающих в одесский порт со всех концов мира, Пушкин вдруг услышал разговор за соседним столом:
— Вовсе замучила меня лихорадка, — рассказывал своему собутыльнику смуглый матрос, — от такой самой хворобы и этот знаменитый лорд Байрон помер. Об нем только и разговору было от Миссолонги до самой Одессы…
Пушкин подбежал к матросу, стал его расспрашивать… Весть была жестока и несомненна: умер Байрон, которого он называл «властителем дум», «пламенным демоном с огромным человеческим талантом»…
«Какой высокий предмет для поэзии — его смерть», — размышлял Пушкин, невольно вслушиваясь в равномерный плеск бегущих волн.
Под этот ритмичный плеск откуда-то из глубины сознания, из сокровенных тайников души стали возникать все явственней и явственней сначала отдельные слова, потом целые звучные строфы. Пушкин встрепенулся, провел рукой по увлажненным глазам, приподнялся. Губы его дрогнули и зашептали с неизъяснимым чувством;
Александр Николаевич Раевский с самого утра разыскивал Пушкина. Зайдя в гостиницу Рено, он встретил в занимаемом поэтом номере княгиню Веру Федоровну Вяземскую, которая в это лето жила со своими детьми в Одессе,
— Я видела Александра Сергеевича с балкона и хотела встретить его, — сказала она Раевскому, — но он, наверное, направился куда-то в другое место. Отыщите его, мсье Раевский, и непременно пришлите ко мне. Я скоро уезжаю из Одессы и имею от мужа строжайший наказ — привезти самые подробные сведения о настроении, планах и писаниях Александра Сергеевича.
Выйдя из отеля, Раевский сразу напал на след Пушкина. Маленький грек, продавец халвы из соседней лавчонки, на вопрос о поэте ответил, ласково блестя маслинно-черными глазами:
— Пускин говорил вознице: «Посел! Посел!»— и поехал вот туда, к морю.
