Оттепель - Эренбург Илья Григорьевич (читать книги без регистрации .txt) 📗
Жизнь была для него непрерывным потоком кампаний, причем одна вытесняла другую. Несколько лет назад он был озабочен озеленением заводского поселка. Потом он занялся фабрикой готового платья: пиджаки у них некрасивые, надо бы плечи пошире, и когда ему сказали, что в поселке козы объели молодые тополя, он удивленно посмотрел: «Ну, и что?..»
Прошлой весной он требовал от Голованова, чтобы тот отпустил людей в колхозы, ведь Ушаков занят именно этим. Недавно Обухов сказал: «У нас семь человек просятся в колхозы». Захар Иванович не ответил — голова его была занята другим, он спросил: «Как в сборочном? Нужно нажать, а то они всегда подводят…»
Теперь он говорил о борьбе с отставанием, о внедрении новых методов. Он почти ежедневно бывал на заводе, волновался: ведь такую кампанию развернули! Положение, конечно, неплохое, достаточно посмотреть на цифры: 104,7… Но не чувствуется нарастания. Голованов — знающий человек, все с ним ладят, а все-таки нет у него хватки Журавлева. Егоров постарел, сдал… Идет кампания за внедрение новых методов, нужно будет отчитываться, а с чем выйдет завод?..
Он умел забывать о своих личных антипатиях и хотя считал Соколовского путаником, даже склочником, узнав об его проекте, подумал: кто знает, может быть, человек предлагает нечто дельное? Потом он прочитал записку Сафонова и разочарованно, но в то же время с некоторым удовлетворением усмехнулся: ясно, ничего другого от Соколовского нельзя ждать — любит пускать пыль в глаза. Решил разыграть государственного человека. Как будто нет центра… Почему Голованов обязан думать о заказчиках? Там свой директор, свой горком. Пусть они и думают… А у нашего завода другой профиль.
Когда же Сафонов сказал, что проект Соколовского связан с некоторым снижением производительности, и привел цифры, Трифонов рассердился: значит, и заказчики не обрадуются! Сплошное очковтирательство!.. Он не доверял словам, но цифры были для него непогрешимыми.
После того как Трифонову рассказали, что Соколовский ушел с производственного совещания и ведет себя вызывающе, он сказал Обухову: «Кажется, без дисциплинарного взыскания вы не обойдетесь».
Сегодня партбюро… Соколовскому предоставят возможность образумиться. А не захочет, пусть пеняет на себя.
Пообедав, он развернул газету, но читать не мог — нервничал: два часа уже заседают… Обухов обещал сразу позвонить. Наверно, Соколовский юлит, пытается затянуть…
Наконец Обухов позвонил: вынесли выговор, против голосовали только Савченко и Андреев. Трифонов подумал: Андреев работает хорошо, но в голове у него путаница. Зазнался…
Успокоившись, Захар Иванович стал читать газету. «В Петровском районе плохо подготовились к весеннему севу…» Он усмехнулся. Представляю себе, как выглядит сейчас Харитонов!.. «Стекольный завод к Первому мая полностью освоит проектную мощность…» В общем это была моя идея — выдвинуть Петриченко…
«Семья и школа». Никогда я не думал, что Мерзлякова может написать целый подвал. И хорошо написала… Кажется, Петьку Маруся запустила…
У Трифонова был сын, живой, шаловливый мальчик. Отец ласково на него поглядывал, но в воспитание Пети не вмешивался — считал, что это дело матери, у него и так хватит забот. Когда мальчик прошлой осенью заболел, Захар Иванович испугался, просидел у его кровати всю ночь. Утром пришел врач, сказал: «Корь». Трифонов вспомнил, что у него когда-то была корь, и успокоился, даже накричал на Марусю, когда она заговорила о каких-то осложнениях.
Он отложил газету.
— Маруся, у Пети есть двойки? Что значит «случайная»? Случайного ничего не бывает. У мальчика должно быть чувство ответственности. Я давно думал, что нужно его подтянуть.
Он позвал сына. Петя, потупив озорные глаза, на один лад отвечал:
— Подтянусь. Я тебе обещаю — обязательно подтянусь.
Когда Петя наконец-то ушел спать, Захар Иванович сказал жене:
— Что ни говори, иногда полезно и припугнуть. Да, я забыл тебе рассказать, что Соколовскому вынесли выговор. Я давно говорил, что без этого они не обойдутся. Плохо, что все на мне…
Маруся посмотрела на одутловатое, болезненно бледное лицо мужа и не выдержала:
— Ты бы отпуск взял. Горохов мне еще летом говорил, что необходимо санаторное лечение. На тебя поглядеть страшно…
Трифонов покачал головой.
— А на кого я все оставлю? На Демина? Не волнуйся, я еще продержусь… Хорошо, что Соколовского одернули, у меня как гора с плеч, лучше всякого лечения…
3
Луч солнца давно пробился сквозь шторы. Он метался по потолку, потом слетел вниз, повертелся на ночном столике и наконец разбудил Лену. Она отодвинула штору и улыбнулась. Как будто и не было вчерашних слез. Все показалось ей простым и необычайным: весна, Митя, жизнь.
Прошлым летом, когда она ездила к матери, Антонина Павловна, посмеиваясь, говорила: «Тебя, Леночка, не узнать». Лена спрашивала: «Угомонилась?» — «Нет, характер у тебя мой — кипяток. А вот жизни прибавилось, из тебя счастье наружу лезет»…
Только теперь Лена поняла, что значит любовь: годы, проведенные с Журавлевым, казались ей далеким, ужасным наваждением. Проснувшаяся страсть, нерастраченная нежность, изумление, которое можно назвать девическим, полнота чувств тридцатилетней женщины — все это досталось Коротееву. Он раз сказал ей, счастливый и задумчивый, когда она полудремала рядом с ним: «Зимой разве можно себе представить, что под снегом?..» Очнувшись, Лена обняла его: «А я уж не помню, как оттаяла».
Нечаянное большое счастье помогало ей справляться с тревогой, которая порой, как короткий, порывистый ветер, врывалась в ее жизнь. В декабре, после длительного перерыва, она получила письмо от Журавлева, долго глядела на знакомый почерк, не решаясь распечатать конверт. Иван Васильевич писал, что много пережил, поэтому молчал, теперь он получил новое назначение, работой доволен, часто думает о дочери. Может быть, Лена согласится отпустить летом девочку хотя бы на месяц? Ведь нехорошо, если Шурочка совсем забудет отца. Письмо было необычно мягким, и это еще больше расстроило Лену. Отказать трудно, но я ему не верю, он способен настроить Шурочку против меня, против Мити.
За год девочка привязалась к Коротееву, и хотя Лена, говоря с ней, всегда называла его «дядя Митя», Шурочка упрямо повторяла: «Он мой папа». Может быть, это подсказала ей работница Дуняша, а может быть, она сама решила произвести его в отцы. Шутливо, но не без ревности Лена говорила себе: Митя, кажется, скорее откроется Шурочке, чем мне. В Коротееве, обычно сдержанном, чуть насмешливом, а порой угрюмом, жила скрытая детскость; он с восхищением повторял несуществующие слова, придуманные Шурочкой, подолгу разглядывал ее рисунки, затевал с ней шумные игры, так что Лена, смеясь, говорила: «Уймитесь вы, я работать не могу…»
Теперь письма от Журавлева приходили каждые две недели, были они все нежнее и настойчивее. Лена аккуратно отвечала, писала подробно про дочку, но старалась не думать о лете: неужели придется отпустить Шурочку?.. Коротеев удивленно отвечал: «А как же иначе? Он отец…» Лена понимала, что он рассуждает трезво, но в душе возмущалась: Митя отдаленно не представляет себе, что такое Журавлев… Прежде она относилась к Ивану Васильевичу спокойно, признавала за ним многие достоинства, даже чувствовала себя виноватой перед ним: как-никак, я расстроила его жизнь. Но все последние месяцы, может быть, оттого, что она поняла ужас лет, проведенных с Журавлевым, может быть, оттого, что ее пугал ласковый тон его писем, она в страхе повторяла: да я просто не смогу с ним встретиться! А что будет, если он войдет в жизнь Шурочки?..
Нелегкой была и работа, которой она теперь отдавалась с еще большим жаром. Для Лены с ее обостренной чувствительностью, с сознанием своей ответственности за жизненный путь каждого подростка школа была не только уроками, классными работами, экзаменами, но клубком доверенных ей различных судеб. Она настолько мучительно переживала, может быть, и неглубокие, но опасные в своей первоначальной остроте драмы полудетских сердец, что порой Коротеев пытался ее успокоить: «Лена, а ты не преувеличиваешь?..»
