Неизвестные солдаты, кн.1, 2 - Успенский Владимир Дмитриевич (чтение книг TXT) 📗
– В комсомоле ты не был зря.
– Думаешь, помогло бы?
– Факт. Потерся бы среди ребят, подучился.
– Я учусь. И чем глубже забираюсь в дебри социальных вопросов, тем сильнее запутываюсь.
– Тогда не читай книги, а долби свою математику.
– Не могу. Мне вот предлагали: вступай в партию. А я не стал. Просто так, чтобы билет носить, вступать не хочу. Разберусь во всем, найду правду, тогда решу. Вступлю, если поверю в идею весь без остатка, и сердцем и головой.
– А если нет?
– Буду думать, искать.
– А чего искать? Надо, чтобы все люди были равны и всем жилось хорошо. Вот и правда.
– Слишком общо, Игорь. Это извечные идеи. Ты же знаешь, что еще Иисус Христос их проповедовал. Христианство потому и завладело умами на много столетий, что счастье и равенство обещало. Потом опошлили это учение, заставили служить корыстным целям.
– Тоже высказался. Христианство – это дым, мечта, рай на том свете. А наше учение на фактах стоит, на экономической основе. В нашей программе все ясно: и чего надо добиваться, и как добиваться.
– Счастье – его беречь надо, оно хрупкое, тонкое. Люди дерутся из-за него и не замечают, как топчут, ломают в азарте это самое счастье: и свое, и чужое.
– Что же ты предлагаешь?
– Не знаю я… Убедить бы людей и за границей, и наших. Жизнь человека коротка, надо, чтобы проходила она спокойно. Пусть люди отбросят жадность, корыстолюбие, злобу, будут добры и терпимы. Ведь земля велика, все могут жить в достатке.
– Ну, убеди, – насмешливо отозвался Игорь. – Гитлера убеди, Круппа, Рокфеллера.
– Нужно убедить, – тихо и горячо произнес Альфред, прижимая к пухлой груди руки. – Нужно, Игорь. Иначе не будет конца жестокости, войнам.
– Неправда! – рывком сел Игорь. – На жестокость – жестокость, на силу – силу. Не ты первый убеждать собрался. Пробовали и без тебя, да не вышло. Мы по-другому будем: кто не гнется – сломаем.
– Это кто – мы?
– Ну… – Булгаков смешался. – Мы вообще, комсомольцы, народ.
– Ты пойми, я же добра хочу.
– А я – зла? Мне тоже хочется, чтобы люди одевались красиво, музыку слушали, каждый день шоколад ели и работали по четыре часа. И чтобы на всей земле так. Захотел: поехал в Африку, древний Карфаген изучать. А там никаких колоний, все живут в свое удовольствие. И чтобы везде один язык был. Тогда совсем здорово.
– Вот, – вздохнул Альфред. – Цель у нас с тобой одна, а пути разные.
– Ничего, до третьей своей категории доберешься и путь найдешь. Совет дать?
– Ну?
– Мужчина ты здоровый, ноги и руки у тебя – во! Ешь много, двигаешься мало. Съездил бы в колхоз, повкалывал бы там. Мускулатуру набьешь, на людей посмотришь. Ты же, кроме Москвы да Крыма, не был нигде.
– А ты?
– Я хоть знаю, на чем хлеб растет.
– Это и мне известно.
– Ну, а манная крупа на чем?
– Гм! – Альфред почесал за ухом. – Раньше говорили, что с неба сыплется, – попробовал отшутиться он.
– С неба, тоже знаток, – презрительно скривился Игорь. – Мак видел? Черные зернышки в коробочке?
– Видел на даче.
– Вот и манная крупа так растет, только коробочки побольше да дырки покрупней.
– Правду говоришь?
– А ты энциклопедию посмотри.
– Обязательно, – сказал Альфред.
– Эх, разве вы живые люди тут, в городе? Одушевленные приборы, вот вы кто, – сердито ворчал Игорь, зашнуровывая ботинки. – Плесенью тут обрастешь с вами. Пойду хоть понюхаю, как свежий снег пахнет.
И вот сдан, наконец, последний зачет. Игорь съездил в институт, простился с ребятами. Потом до самого вечера ходил с Настей по магазинам, покупал пуговицы, крупу, шапку для Славки – все, что просила в письме мама. Для отца – охотничий нож. Людмилке – цветные карандаши.
Настя оставалась на каникулы в Москве – не имела денег на билет. Игорю неловко было перед ней, старался поменьше говорить об Одуеве.
Уложив покупки в чемодан, долго сидели в комнате, не зажигая света. На батарее сушились Настины ботинки. Девушка, прижавшись лбом к стеклу, следила за снежинками, косо летевшими по ветру. Сказала негромко:
– У нас по пруду ребята сейчас на коньках бегают. А вербы белью, тихие, как заснули.
Игорь, облокотившись о подоконник, посмотрел на нее. У Насти на подбородке дрожала маленькая светлая капля. Сорвалась, упала, горячая, на руку Булгакова.
– Ты к нашим зайти не забудь,–сказала девушка. – Конфеты в кульке розовом, на самом дне.
– Ладно, – насупившись, буркнул Игорь. – Я бы и сам не поехал. Знаешь ведь, мать просит.
– Расскажешь потом про все. – Настя тесней придвинулась к нему. – Лучше бы куда-нибудь в другое место уезжал. Легче бы мне было.
– Да что ты в самом деле! Всего на двенадцать дней расстаемся. Разве это срок? Люди по три года в Арктике зимуют… В тюрьме по десять лет сидят…
– Ну и сидел бы, а я ждала…
– Какая же ты глупая! – засмеялся Игорь, обнимая ее. – Прямо форменная дуреха!
– Ты часто говоришь мне об этом.
– Не выношу умных.
– Мне лестно слышать.
– Не дуйся, а то поругаемся.
– Некогда нам ругаться, – через силу улыбнулась девушка. – На вокзал ехать пора.
Поезд с Курского уходил после полуночи. На обширной площади было безлюдно, стояли несколько засыпанных снегом такси. Постовой милиционер, согреваясь, топтался у фонаря. Под навесом тесной кучкой сбились носильщики.
Посадка уже началась. В вагоны лезли крикливые бабы в нагольных шубах, тащили мешки, деревянные чемоданы. Игорь пробился по коридору. Забросил на свободную полку вещи и вышел на перрон. Настя одиноко притулилась возле закрытого ларька, зябко поводила плечами. Платок был покрыт снегом, белые пушинки оседали на выбившиеся волосы.
– Совсем нет провожающих, – сказала она.
– Поезд недалеко идет, в Серпухове все сходят.
– Ты хоть вспоминай меня, Игорь.
– Конечно, чудачка!
Ему представилось, как пойдет сейчас усталая Настя в своем коротком холодном пальтишке по темным и скользким улицам, будет трястись в пустом промерзшем трамвае. Игорь завтра будет дома, среди своих. А она? Без него, наверно, не сходит даже в кино.
– Настенька!
– Что?
– Холодно тебе? – Он расстегнул пальто. – Давай согрею.
– Не надо, уже звонок был.
Игорь торопливо поцеловал ее, стиснул холодные руки и отпустил только тогда, когда лязгнули буфера, заскрипев, качнулись вагоны.
Он стоял на подножке набирающего ход поезда и махал шапкой, пока не скрылась из виду маленькая фигурка.
Глубоким снегом завалила зима городок, намела косые сугробы возле домов и заборов, белыми шапками прикрыла от мороза кусты, серебряной пылью инея припорошила деревья. Утонув по окна в снегу, осели дома, придавленные отяжелевшими крышами. На улицах протоптаны глубокие извилистые тропинки, тянутся чуть заметные следы полозьев. В камень смерзлись черные кругляши конского навоза. От случая к случаю проедет в санях крестьянин, провезет дрова или картошку в мешках, сверху накрытых сеном.
Короткие и однообразные, быстро пролетали зимние дни. По вечерам зажигались за обледенелыми, в причудливых узорах, стеклами желтые огоньки, манили в теплый, привычный уют. К ночи крепчал мороз, выкатывалась из-за леса большая луна, плыла среди холодного блеска звезд, окруженная золотистым туманным кольцом. В голубом сиянии пышных сугробов стыла глухая тишина. За три улицы слышен был скрип шагов запоздалого прохожего.
Жировали по ночам зайцы, забираясь в окраинные сады, нанизывали по оврагам путаную мережку следов. Из Засеки порой забегали волки, и тогда с хриплым лаем ярились до рассвета собаки.
Первые два дня Игорь мало бывал дома: бродил по улицам, навещал знакомых. Городок будто изменился с тех пор, как он уехал отсюда. Неказистыми, маленькими стали постройки, сонной и скучной представлялась ему провинциальная жизнь. Не было друзей, Сашки и Виктора, не с кем было пошататься вечерами, поспорить, потолковать.
