Вера, Надежда, Любовь - Ершов Николай Михайлович (читать бесплатно полные книги .TXT, .FB2) 📗

Надежда шумно вздохнула.

— Мам, ну, в самом-то деле! Пусть Любка переселяется к нам! Зачем ей жить, как ты?

Иваниха глянула на нее поверх очков.

— Я свой век прожила по чести, — спокойно возразила она. — В войну половину дома продала, купила на те деньги двадцать семь полушубков и все снесла солдатам. А сама-то без полушубка ходила в мороз. Беременная… Бывалыча, тебя и Верку в охапку да по селам. Скликала народ на антихриста Гитлера. Не за ради славы-корысти живу и теперь… Лепесточки-то потесней, покучней. Слышь, что ль, Алевтина, тебе говорю. А отец? Погиб в бою, не на гульбище…

Люба притихла, понимая справедливость этих слов.

Надежда разминала в руке папиросу. Наверное, понимала и она.

— Не нравится, как мы живем, — продолжала Иваниха, глядя на эту ее папиросу. — А мне не нравится, как ты… Но я тебя не корю. Я одно тебе толкую: есть у тебя правда — неся ее высоко. Христос нес свою правду высоко. Его распяли за это, а он воскрес…

Мать сидела не горбясь. Легко и ладно работали ее руки, хорошо складывалась ее речь. Вот такой была она когда-то. Люба смутно помнила: мать ее была молода…

Лешка, наблюдая за кроликами в заборную щель, проявил смекалку. Он раздобыл палку с гвоздем, просунул ее на соседскую территорию и, формально не нарушая границы, учинил диверсию: открыл все клетки. Кролики, не будь дураки, тотчас воспользовались свободой. Они разбежались по двору, некоторые выбежали даже на улицу. Лешка был в восторге. Восторг его и погубил: он потерял бдительность.

Увидя содеянное, хозяйка ужаснулась, но про себя. Она мирно вышла на улицу, мирно вошла затем в калитку соседей и бросилась на Лешку сзади. Только после этого согласно ее тактике можно было поднимать крик. Так она и сделала.

Когда подоспела Надежда, у забора уже собрались люди. Заступаясь за Лешку, они отчаянно кричали тоже. Лешка поплатился дважды: ему досталось от кроликовой хозяйки и от Надежды. Отвесив ему порядочную затрещину, Надежда взяла его за руку и увела.

Радость, которую Люба вызвала в себе до того, ушла. Люба сделала усилие удержать радость. Нет! Ушла совсем.

Мать стояла на коленях перед иконой.

Люба долго глядела в окно, где опять уже не было ничего, кроме мокрого забора.

— Ложись, — сказала она матери. — Я за тебя помолюсь.

Иваниха подняла глаза на дочь. Глаза ее были доверчивы, как когда-то давно, когда Люба была маленькая, а мать — молодая.

Мать легла, и дочь укрыла ее одеялом. Затем Люба сама опустилась на колени перед иконой.

— Господи! — сказала Люба иконе.

Она обратилась к богу. И хотя до того Люба часто бывала в церкви, хотя ее считали религиозной, к богу она обратилась впервые.

Не поворачивая головы, мать скосила взгляд на Любу. Ни гордости за дочь, ни нежности, даже сочувствия не было в этом взгляде, а только одно удивление.

Старухи воззрились на Любу, разинув рты.

— Господи! — повторила Люба чуть тише.

Больше она не сказала ничего, все остальное Люба подумала. Она подумала, что хорошо бы, Вера была жива, мать была бы здорова, Надя жила бы с ними и все они вчетвером ходили бы окучивать картошку на своем огороде. Невозможно? Что же из того, что невозможно? Когда обращаешься к богу, можно об этом не думать.

А есть и возможное: школу окончить, в институт поступить. Полюбила бы она какого-нибудь хорошего человека, и он бы ее полюбил… Господи, почему она такая несчастная? От жалости к самой себе и еще оттого, что она высказала ее справедливому богу, Люба почувствовала, как опять в душе у нее что-то потеплело и тронулось. Прежняя радость, казалось бесследно исчезнувшая, была жива. Так зерно, безнадежно затерянное в земле, ждет тепла, чтобы обнаружить себя цветком и злаком. Есть, оказывается, еще один способ вызвать в себе радость и это чувство высоты, которое было необходимо Любе, чтобы жить. Она повторила: «Господи!» И опыт опять удался. Люба всем сердцем отозвалась на радость. С этим уже озаренным сердцем она повернулась к матери, надеясь опять увидеть ее удивление и доверчивость. Но взгляд Иванихи был прям и строг.

— В пустыне живем, — сказала она. — Все чужие.

У Любы в душе рухнуло.

III. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЖИТЬЯ-БЫТЬЯ

Будто случился обвал. Какая-то лавина неотвратимо настигала Любу, и негде было укрыться. Это чувство сопровождало ее всю дорогу, пока она, обхватив старый, без ручки портфель, спешила в школу.

Проехал Костя Ряхов на своем захлюстанном «Москвиче»; машина оседала на один бок. Люба стала усиленно думать, что какой же он, Костя Ряхов, все-таки проходимец — ворует кирпичи и цемент. Но мысли эти, как она ни старалась, не заглушили бедствия. «Чужие! Чужие! Боже мой, неужели мать права?»

На площади перед школой ребята гоняли консервную байку. Было пестро и крикливо, как всегда. Люба остановилась, будто перед прыжком в воду. Может, не надо идти в школу? Она не пойдет. Разве что-нибудь хорошее ждет ее там? В школе смеются над нею, и друзей у нее нет совсем… Консервная банка подкатилась ей под ноги. Люба с силой отшвырнула банку ногой, и этот ее решительный жест помог ей осилить робость. Она смело пересекла площадь.

— Был бы гол законный! Это Богородица помешала!

Так дразнили Любу. Лешка догнал ее и забежал наперед.

— Не бойся! Я уже дал одному в ухо.

— Иди уж! — отвернулась Люба.

Однако Лешка такой суровости не заслуживал, и Люба смягчилась.

— Я их не боюсь, — сказала она. — Ты зря думаешь…

Ей не такой защитник был нужен. А кроме того, у нее башмак готов был вот-вот развалиться. Она бы не хотела, чтоб Лешка это заметил.

Лешка башмак все же заметил. Но в словах Любы и в тоне он усмотрел благодарность. Большего Лешка и не желал. Он вернулся к обидчикам.

— Хочешь получить в ухо? Нет, говори, ты в ухо получить хочешь?

— Полундра! Очкастая идет!

Драка не состоялась: шла учительница литературы и языка Вера Владимировна Заостровцева. Походка у нее была очень принципиальная.

Звенел звонок. Через вестибюль, кишащий горластой ребятней, по пыльному от беготни коридору, по лестнице, залитой чернилами, сторонкой-сторонкой спешила Люба. На лестничной площадке ее перехватила Сима.

— Ой, Любка! Не выдавай! Поручили к тебе сходить по линии товарищеской помощи. А у меня, как назло, то драмкружок, то велосипедные гонки.

— Хорошо, — спокойно ответила Люба. — Я не буду тебя выдавать.

Сима моргнула несколько раз: тон подруги ее озадачил.

— Ага… — запоздало кивнула она. — Значит, так. По химии — теория электролитической диссоциации. По литературе — сочинение «Любимый литературный герой». Что было! Все выбрали Корчагина. Каждый год Корчагин, можно скатать из старой тетради. Литераторша страшно разозлилась, стала всем назначать любимых героев, половине класса назначила, и герои кончились. Разделила по полгероя. А что делать? Нам с тобой Спартак…

Лестница была уже пуста, и коридор тоже опустел. Сима Пулемет (так прозвали ее) махнула рукой:

— Опоздаем!

В классе у карты митинговали. Спор был горяч до того, что поначалу нельзя было понять, о чем он и почему у карты. Искали Дивногорск. Города этого на школьной карте не значилось. Если бы Люба прислушалась, она поняла бы, какие случились перемены в классе и какая ждет ее новизна. Но она была далека. К ней подошел очень упитанный ученик в очках и хромовой куртке. Он сказал:

— Решили ехать после десятилетки на передовой рубеж. Всем классом. Имеются два предложения: с одной стороны — целина, с другой — Енисей.

У Любы отлегло.

— С одной и с другой стороны чего? — спросила она.

Ученик этот был староста. В сущности, он был хороший малый, как многие, и Люба была несправедлива к нему. Ее иронии он даже не уловил. Он заглянул ей в глаза. Будь Люба повнимательней, от нее не укрылась бы его нежность. Но она отвернулась и села за свою парту в крайнем ряду у окна.