Сашка Лебедев - Астафьев Виктор Петрович (список книг TXT) 📗
Сашка где-то сорвал красную розу, нюхал ее и становился все сумрачней и смурней. Когда слабо сопротивляющегося Сиптымбаева уволокли в санпропускник, Сашка сердито забросил розу в кусты и выругался. Олег поморщился. Не любил он похабщины, не приучен к ней. Отец грузчиком был, но Боже упаси при сыне облаяться. И на войне Олег сопротивлялся, как мог, этой дикости, которой, подвержены были даже большие командиры и вроде бы иной раз щеголяли ею.
— Не нравится? — точно угадал настроение солдатика Сашка.
— Чего ж хорошего? Поможет, что ли?
— А вдруг поможет? Вдруг легче станет?
— Сомневаюсь.
— Сомневаешься? — Сашка сжал тонкие губы, и в углах его рта зазмеилась усмешка. — Юный пионер, к труду и обороне будь готов!
— Всегда готов! — стараясь удержаться на шутливом тоне, ответил Олег. — Ты чего пузыришься-то?
— Запузыришься тут.
Голос Сашки уже совсем стал спокойным, даже чуть грустным, усмешка с губ исчезла. Он подгреб под себя кем-то наломанные ветки каштана, морщась от боли, улегся, подобрал приплюснутый блестящий каштан, подкинул его, как монету, поймал.
— Такая аппетитная с виду штука, а сожрать нельзя, — с сожалением проговорил Сашка и скосил глаза на Олега — спит или нет?
Олег думал о чем-то, прикрыв глаза пушистыми ресницами. Лицо Олега было в сохлой крови под носом, у глаз, в ушах. Хорошо, что он не видел своего лица.
— Пайку я свистнул, Олик, за то и мантулил в трудовой колонии.
В санпропускнике кто-то выл, ругался, брякали тазы. По другую сторону каштана, привалившись спиной к стволу, солдат, тот самый, что угощал Олега картошкой, мусолил карандаш, нашептывая: «Ранило меня другорядь и опять в мяготь, слава богу…»
Сашка разомкнул ресницы. Олег все так же неподвижно сидел против него, навалившись здоровым плечом на зеленую оградку. Он слушал письмо солдата, сумевшего-таки пройти регистрацию без очереди и снова по-домашнему расположившегося под деревом, но уже под другим. «Видно, везде дом бывалому человеку», — уважительно подумал Олег.
«И чего я к этой святой душе привязался? И чего меня все тянет к этим юным пионерам?» — думал в это время Сашка, глядя на Олега.
«…Береги ребятишек, — тоскливо выдыхал за деревом солдат, — терпи, я вернусь уж живой, пока в госпитале да че — и войне конец».
— И чего это я в тебя такой влюбленный? — тихо произнес Сашка и быстро закрыл глаза.
— Что? — встрепенулся Олег.
— Да ничего, — притворно зевнул Сашка. — Спектакль я один вспомнил, комедию. Когда в детдоме был, Яшку-артиллериста в ней представлял.
— Ты и в детдоме был?
— Спроси, где я не был!.. — Сашка обернулся, тряхнул солдата за стволом каштана: — Эй, друг, передавай от нас привет своей Марье.
— Матрена у меня, — сумрачно поправил солдат Сашку. — Закурить надо, что ли?
Сашка за догадливость назвал солдата молодцом, принимая от него кисет. Не жалея чужого самосада, завинтил из газеты вместительную «козью ножку» и протянул кисет Олегу. Тот опять замотал головой. «Да, видать, худо малому, раз от табаку совсем отбило».
— Может, еще сманеврируем? — предложил он Олегу.
— Заметили. Не выйдет, — глухо отозвался Олег, облизывая сухие губы. — Рассказывай лучше о своей жизни, если не в тягость.
— В тягость не в тягость, а развлекаться чем-то надо, — сказал Сашка и ровным, даже чуть тягучим голосом, будто совсем о другом человеке, поведал о себе.
В двенадцать лет осиротел Сашка. Сначала забрали отца, потом мать. Была она женщина крутого характера, ринулась отбивать мужа, что-то сказала там, говорят, следователю в морду плюнула.
— А я подзаборником сделался, уркой. И прибрали меня в детдом. Хорошо там было — ни заботы, ни печали… А после — самостоятельная жизнь. Долго рассказывать…
— Э, друзья, — не поворачивая головы, вмешался в разговор солдат, дописавший письмо.
Сашка оглядел солдата. Был он ранен ниже колена, прибран, даже побрит, и погоны были на месте, и все пуговицы тоже. Добрые, глубокие морщины лучились возле его глаз, и задумчивая складка навечно поселилась между бровей.
Они разговорились.
— Ox-xo-xo! — вздохнул солдат, спросил у Сашки: — В штрафной спасся?
— Ага. Мы всей колонией в Москву писали. Разрешили нам вину искупить кровью. Радости было!..
— А как же! — задумчиво вставил солдат. — Там за счастье люди почитают фронт-то… Хоть в штрафную, хоть в какую…
Из-за кустов вывернулся младший сержант с забинтованной шеей, приткнулся цигаркой к Сашкиной «козьей ножке», с трудом прикурил, потому что его било трясухой — контузией. Он ушел, оставляя за собой синенький вкусный дымок от легкого табака.
Сашка проводил его грустным взглядом, запустил увесистым, как камень, каштаном в воробья, мерно чирикавшего на ветке.
— И скоро ли этот сержант-подлюга в предбанник выйдет? Олик, ты еще живой? — крикнул Сашка.
— Живой, — с тяжелым вздохом откликнулся Олег, убирая с лица пилотку. — Тебе награды за штрафную дали?
— Ну что ты, парень! В штрафной дают только прощенье, живым и мертвым. Да-а, лежат ребятишки где-то под селом Вишневцы. Как они шли, как шли!.. — с закрытыми глазами вспоминал Сашка. — Я такой атаки уж после не видел. — Сашка побледнел еще больше и с минуту молчал, нервно пересыпая в ладонях каштаны. — Все обиды ребятишки забыли, когда фраера чужие нашу землю лапать пришли. Все откинули. Скиксовали несколько урок. Пришили их.
Неожиданно через зеленую изгородь перелетел вещмешок, а за ним с шумом перевалился солдат с подвешенной на бинты рукой. Руку он зашиб, выругался мимоходом и, взяв вещмешок за один угол рукой, а за другой зубами, вытряхнул на дорожку яблоки.
— Навались, герои! — пригласил он великодушно, и яблоки вмиг исчезли.
Сашка успел добыть несколько штук и кинул одно яблоко Олегу, одно — солдату с вещмешком, потому что ему не догадались оставить, уступил ему место рядом с собой, с хрустом откусил яблоко и повел рассказ дальше:
— Вернулось нас из разведки боем от села Вишневцы сорок с чем-то человек, — Сашка кинул огрызок яблока в ботинок спящего под крыльцом солдата. Попал в самый каблук и удовлетворенно утер губы. — Вот так, боец Глазов, считаю, повезло мне. И что этот старший сержант в прожарку провалился, гад? — опять взъелся Сашка. — Сходить в разведку?
— А может, к паненке завернем? — предложил солдат, что притащил яблоки. — Паненка тут, ребята, ух паненка! Так и жгет, стерьва, как стручковый перец! И самогонка у ей…
Сашка заколебался:
— Очередь подходит, понимаешь. А то бы… И напарник у меня.
— Непьющий, да? — ухмыльнулся солдат. — Ну, как хотите. Я пошел. Паненка-то уж больно… — И солдат опять ухнул в брусничный лист изгороди, зашумел, ойкнул, ругнулся и исчез.
— Да-а, — хмуро протянул Олег, — трудно мне после дома, после книжек, учителей все это видеть и слышать.
— Хватит ныть! — оборвал его Сашка. — Не мы, так жизнь вам… как это? Какое-то слово есть, — пощелкал пальцами Сашка. — Идеалист? Во! Идеалистам этим все равно сусала разобьет… Слушай, довольно трепаться. Пошли на маневр, а? Надо же смыть грехи.
— Грехов за мной никаких не числится, — угрюмо признался Олег, все еще не отделавшийся от разговора. — Я даже с девчатами не гулял…
— Неужели ни одной не попробовал? — простодушно удивился Сашка, у которого, как уже заметил Олег, настроение могло меняться моментально. — Да-а, такому помирать совсем обидно. Но, — Сашка поднял палец, — мыться все равно надо, потому как закон для грешных и безгрешных один.
Они проникли в санпропускник через задний ход, точнее, через раму оранжереи, отодвинув дощатые щиты, которые заменяли стекла и маскировали голый народ. Сашка затаскивал Олега наверх за шиворот. Солдатик чуть было не взвыл от боли, а Сашка сел на пол и очумело тряхнул головой, пощупал рукою губы. На ладони что-то зачернело. «Уж не кровь ли?» — испугался Олег. Но Сашка вытер ладонь о штаны, и оба проскользнули из полутемной оранжереи в совсем темный коридор. Как раз выдавали прожаренную одежду. В коридоре людно, шумно, толкотня, ругань — самая подходящая обстановка. Вдали, как в тоннеле, мерцало несколько манящих огоньков, вонько пахло и парило оттуда.
