Тропинка в небо (Повесть) - Зуев Владимир Матвеевич (бесплатные книги полный формат .TXT) 📗
У Манюшки на душе стало пусто и неуютно.
— Поеду я, — сказала она, поглядев для маскировки на часы.
Антонина Васильевна всплеснула руками, запричитала: мол, как же так, колготилась-колготилась тут с этими варениками, а теперь и без ужина хочешь уехать, — но Манюшка стояла на своем: «Надо, я человек военный». Антонине Васильевне пришлось отступиться, но она твердо заявила, что голодную ее все равно не отпустит, и отварила специально для гостьи десяток вареников. На этот компромисс Манюшка пошла без колебаний: тут в ней верх взяла закваска вечно подголадывающего спеца.
Когда она доедала последний вареник, вошел Николай.
— Вот так так! — весело воскликнул он. — Сами готовят, сами едят, а остальные хоть помирай с голоду.
— Да вот Мария уезжает, на службу ей надо.
— Как… — Николай даже в лице переменился. — А ты… ничего не сказала. Я думал, на весь день. И мы ж… на Днепр…
— Не обязательно, — небрежно, будто отмахнулась, ответила Манюшка. — Землетрясения не случится. Повидались — и ладно.
— Да в принципе и верно. — Николай уползал в свою раковину. — Особо-то разводить антимонии некогда. У тебя служба, друзья ждут, у меня экзамены. Проводить?
— Не беспокойся, дорогу я хорошо знаю, собаки ваши поселковые меня не трогают — боятся. А у тебя время — золото.
— Ну, ладно, пока. — Он протянул руку. — Заглядывай.
— Бывай. — Манюшка, не глядя на него, пожала вялую ладошку, выпила залпом чашку молока и, поцеловавшись, как обычно, с Антониной Васильевной, вышла.
Николай смотрел из окна ей в спину, пока она не скрылась из виду. Чем-то родным веяло в душу от этой особенной ее походки, при которой взмахивает только левая рука, а правая неподвижна, будто с ношей. Он бросился ничком на постель и, всхлипывая, в отчаянии начал молотить кулаками по подушке.
На следующий день Манюшка уехала в Залесье.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Папаша. «Специалист подобен флюсу». Единица за философию
Она вернулась с опозданием — проболела. Причем грипп был какой-то импортный, говорили, из Азии, въедливый и беспощадный, пришлось целыми сутками валяться в постели без всякого дела: даже читать было невозможно — не поднимались набрякшие веки. Вечерами и в выходные дни было нормально: Николай Степанович и его жена Валентина Матвеевна ухаживали за больной Манюшкой: читали ей, занимали разговорами, крутили пластинки и вообще развлекали, как могли. А вот когда они уходили на работу — хоть помирай от скуки. Мысли в голову лезли по преимуществу неприятные — из-за болезни и потому, что дела у Манюшки сложились нерадостно: Николай изменил, променял ее, оказывается, на какую-то Надю, да еще она вот на занятия опаздывает. В общем, отпуск был смазан таким финалом.
Велик ли срок — пять дней, но, вернувшись, Манюшка почувствовала себя новичком во взводе: и в учебе отстала, и какие-то события, пусть небольшие, произошли, к которым она не была причастна.
Шел урок алгебры. Преподавал ее уже не Нузин, а Четунов, пожилой человек с широким голым лицом без малейшего намека на растительность. Решали новые задачи, Манюшка ничего не понимала и смотрела на доску с выражением ученика, случайно попавшего в старший класс. Ей было непривычно и неприятно чувствовать себя отстающей.
Опросив троих спецов, преподаватель начал объяснять новый материал. Видно, он был здорово влюблен в свой предмет: вскоре так увлекся, что совсем забыл, где он и для чего — уверенно стучал мелом, покрывая доску математическими знаками, буквами и цифрами, самозабвенно вполголоса ворковал, объясняя, и просветленно улыбался, как будто о чем-то очень дорогом беседовал с друзьями за чашкой чая.
— Папаша! — крикнул Игорь. — Нельзя ли несколько снизить темп?
— Да погоди ты! — досадливо отмахнулся преподаватель, потом, спохватившись, удивленно спросил: — Неужели не понятно? Но это же так просто!
— Не успеваем понимать!
— Ага… Хорошо, поедем тише.
Он начал объяснять спокойно и размеренно, но все больше увлекаясь, набирал и набирал обороты и вскоре опять раздался чей-то недовольный голос:
— Послушайте, куда вы гоните? На пожар, что ли?
И так до конца урока.
На переменке Манюшку обступили друзья.
— В чем дело, Марий? Что случилось?
— Да ничего особенного, — чувствуя неловкость за свою слабость, покраснев, отмахнулась Манюшка. — Приболела. — И поспешила перевести разговор: — У нас в спецухе, как я заметила, что ни преподаватель, то уникум. Этот, видать, тоже.
Захаров поддакнул:
— Ага, точно. Когда Папаша в математике, для него больше ничего не существует. Вон Игорь даже как-то крикнул ему: «Ну, куда ты гонишь, черт тебя побери?!» — и ничего. Как обычно: «Не успеваете? Ладно, поедем тише».
— Да это что! — засмеялся Славичевский. — Вон в третьем взводе второй роты было… Четунов — командир этого взвода… Карпенко, помкомвзвода, выбрал на переменке момент, когда Папаша помогал кому-то решить задачку, и поднес ему подписать бумагу. Тот, не глядя, подмахнул. Начался урок, Карпенко говорит: «Товарищ преподаватель, прочтите рапорт» — и подает ему. Папаша пожал плечами и стал читать: «Начальнику школы от командира третьего взвода второй роты Четунова — рапорт. Прошу вашего распоряжения сегодня в семнадцать часов расстрелять меня перед строем батальона. Четунов». Все со смеху дохнут, а Папаша смотрел-смотрел на этот уникальный документ, как барашек на новые ворота, а потом и говорит: «Ну чего смеетесь, черти? Может, человеку жить надоело. Хватит воровать у тригонометрии время, займемся делом!».
— До фанатизма влюблен в математику, — подытожил Толик.
— Любовь зла, — заявил Трош и вдруг подмигнул Манюшке с заговорщицким видом. — Как вы считаете, княгиня?
И вогнал ее в краску. И обозлил: с той памятной его свиданки с Викой Манюшка как бы потеряла в себе прежнюю девчонку-сорвиголову, а новая, вдруг ощутившая себя девушкой, а своих товарищей — парнями, она себе не нравилась. Манюшка всячески старалась не обращать внимания на свои эмоции, но это не удавалось. Она то неожиданно смущалась и краснела, то грубила без всякого повода.
Вот Трош вогнал ее в краску своим дурацким подмигиванием — хотя, если разобраться, чего ей краснеть-то? И с Захаровым тут же чуть не поругалась. Повод был совершенно никчемным: в ответ на его замечание, что Папаша до фанатизма влюблен в математику, Матвиенко сказал, что конечно, за это его можно уважать, но «математика — это только математика».
— Что ты хочешь этим сказать? — взъерошился Захаров.
— А то, что сперва нужно быть человеком, а потом уже специалистом.
— А если человек не специалист, то он и не человек, — заявил Толик. — Ценность человека определяется любовью к своему делу и глубиной знания этого дела.
— Ну… не знаю. Еще Козьма Прутков сказал, что специалист подобен флюсу.
— А ты, как всегда, заодно с умными классиками: человек — это звучит гордо, это разносторонняя личность, подкованная на все четыре ноги. Но таких не существует. Есть болтуны, которые притворяются разносторонними личностями. — Так как Матвиенко не собирался уступать (об этом свидетельствовало его многозначительное покашливание), Захаров поспешил поставить свою точку: — Ну, довольно! С тобою спорить — надо прежде пообедать, а до обеда еще — ого-го!
— А с тобою спорить нечего, — неожиданно для самой себя влезла Манюшка. — Ты упрям, как лошадь.
— Ну и сравненьице! Глупее не придумаешь, — фыркнул Захаров и отошел.
Это был его обычный финт. В любом споре он стремился поставить последнюю точку и выходил из него не только не побежденным, но вроде даже и победителем. Раньше это съедалось без особых эмоций, а теперь Манюшку прямо-таки заколотило. Ей казалось: Толик разгадал, что она стала слабее, и пользуется этим, стремясь не просто одержать верх, но и унизить.
Через несколько дней на Папашином уроке «погорел» Матвиенко. Четунов обнаружил, что его фаворит не выполнил домашнего задания. Сперва он даже не поверил.
