Таврия - Гончар Олесь (первая книга .txt) 📗
Нет, не на Фальцфейнах держится Аскания. Волей Мурашков и Приваловых, Федоровых и Елименков, волею тысяч сезонников цветет она на удивленье всему миру. Задуманная, как барская прихоть, она перестает быть только прихотью, пустой панской забавой. И удивительные асканийские животные, которые свободно пасутся в присивашской степи, и чудесные субтропические птицы, которые мудрыми усилиями науки начинают здесь приживаться, и могучий степной лес, который наперекор всем ветрам поднялся и разросся зеленой грядой среди голого Присивашья, — все это уже начинало перерастать своих бездельников-хозяев, переставало их слушаться, подчиняясь лишь тем, кто гонит воду, лелеет парки, выводит элитные породы…
Не раз Валерику приходилось слышать, как отзываются о «мачехе Софье» и о других «лядащих степных крезах» Мурашко и его друзья. В их, как бы мимоходом брошенных, отзывах слышались и превосходство, и презрение, и в то же время гнетущий стыд от того, что какое-то ничтожество поганит их Асканию, держит в подчинении их самих, одаренных людей, которые годами вкладывают в асканийские богатства свою душу, свой ум и энергию… И вот теперь все снова сходится клином на степных миллионерах… Наилучшее создание Мурашко, задуманное совсем не для них, должно в конце концов пройти через их суд…
— По-моему, Иван Тимофеевич, есть одно существенное противоречие во всем замысле, — заговорил Привалов, усевшись за стол на место Мурашко и внимательно разглядывая бумаги. — Ты норовишь провести канал поближе к крестьянским землям, а хочешь, чтоб финансировали его миллионеры-помещики. Это очень серьезное противоречие. Если ты уж направляешь канал в ту сторону, то не естественно ли будет, чтобы и первый голос в этом деле принадлежал именно им, безводным крестьянам? Я думаю, что армия будущих землекопов тебя поняла бы лучше, чем наши чудовищно разбухшие степные крезы…
Задумался Мурашко, заметно помрачнел.
— Велика правда кроется, друг, в твоих словах, — наконец сказал он. — Но, к сожалению, безводники наши не имеют еще ни голоса ни миллионов… Единственный выход — делать ставку не на тех, для кого канал задуман, а на тех, у кого толстые кошельки.
— Это вы хорошо сказали, Иван Тимофеевич: хлестать их железными цифрами, — остановился против Мурашко бонитёр. — Возможно, с этого как раз и стоит начать. Пока там казна раскачается, а среди них может подняться такой ажиотаж, что только держись!
— В среду у Софьи день рождения, — сообщил от порога Клименко новость, которую, кстати, присутствующие уже знали, — режут антилопу Северянку, предполагается большой съезд…
— А в самом деле, — подхватил Кундзюба, — почему бы тебе, Тимофеевич, не воспользоваться этим случаем? Чем черт не шутит? Ждут как будто губернаторшу, будет госпожа Ефименко, княгиня Мордвинова, будут дамы всех самых денежных наших землевладельцев… Ей-богу, ударь челом! Сто́ит, знаешь, заинтересовать жен, а мужей они уже на поводке поведут…
Идея понравилась присутствующим (за исключением Привалова, который встретил ее скептической усмешкой). Иван Тимофеевич, видимо, колебался.
В этот момент на пороге кабинета неожиданно выросла Лидия Александровна, ласковая, настороженно-зоркая, как птица. Весь вечер она была в напряжении, только и ждала, казалось, призыва боевой трубы, чтоб, подобрав платье, кинуться на поле боя… Была Лидия Александровна из тех счастливых жен, которые умеют с полуслова схватывать мысли мужа, проникаться ими, как своими, и отстаивать их до конца, не разочаровываясь в них, не отступая даже там, где порой попятится он сам. Шутя с приятельницей, слушая краем уха Яшкину гитару, она весь вечер следила за тем, что делается в кабинете, где то затихал, то вновь закипал шумный разговор мужчин и где, как ей казалось, сейчас решается главное. Сама Лидия Александровна уже знала замысел во всех подробностях, у нее уже не было сомнения, что ее неугомонный Иван Тимофеевич затеял большое дело, и раз он заколебался — бить челом или не бить? — Лидия Александровна уже была тут, чтобы сказать свое слово.
— Ну чего ты задумался, милый? — склонилась она над Иваном Тимофеевичем, как добрый белокурый дух. — Слушай, что тебе люди советуют… Я на твоем месте не пропустила бы такого случая.
Иван Тимофеевич улыбнулся. Вздохнул.
— Челом, говорите?.. Буду бить. Буду бить, пока не разобьюсь…
Всем сразу стало как-то легче после этого, и уже с веселым шумом гости повалили на веранду слушать Яшкины негритянские песни.
Едет в полдень Софья по заповедной степи. Заповедная — это та, которой испокон веков не касался плуг, которую никогда не косят и по которой никто не ездит, кроме самой Софьи.
До самой осени стоит здесь высокая трава.
Сюда переселяются птицы, согнанные с сенокосных угодий.
Горбоносые сайгаки пасутся в этой степи…
Красавцы олени ежегодно сбрасывают в этих травах свои ветвистые панты…
Первозданная тишина царит здесь. Ни настороженный коршун, часами кружащий высоко в небе; ни неведомый всадник, который изредка беззвучно проскачет вдалеке; ни чабан, что маячит на далеких выгонах по плечи в плывущем мареве; — никто не развеет, никто не нарушит степного величественного покоя.
Звенят цикады.
Горячо пахнут насыщенные солнцем травы.
Покачивается в кабриолете Софья, сидит, сложа руки на животе, точно каменная скифская баба.
Едет с богомолья, перебирает воспоминания, как четки…
Мчалась когда-то этой степью, сама правила лошадьми. Упругий ветер бил в лицо, бахчисарайские приятельницы взвизгивали за спиной. Солнце ложилось в ковыли, оранжевая мгла клубилась над гривами коней… Развлекались таврические леди, на чабанскую кашу спешили, на ту, что со степью, с дымком!
Был у Софьи тогда роман с молодым атагасом… Ах, забыла, как его зовут! Покорный такой, симпатичный, как ручной медведь… Интересно, любил ли он ее?
Приедут, он уже стоит без шапки, ждет приказа.
— Ну-ка, атагас, принимайся кашеварить! Вот тебе приправы…
Подростку-арбачу Софья тоже найдет работу:
— Танцуй, чабан!.. Ударь лихом об землю!..
Краснея, потопчется перед нею паренек в своих постолах, кинет ему Софья монету…
— Иди теперь к отаре… Там будь.
И уходил. Хорошие тогда были чабанчики, послушные!
Остаются леди возле костра с молодым атагасом и его подпасками, На траве на скатерти коньяки, шампанское. Пикник! Наливают чабанам коньяк, как воду, пьют и сами без жеманства, отчаянно, бешено… Напившись, приятельницы с хохотом набрасываются на подпасков, начинают их тормошить, а Софья своего за руку — и в степь!.. Почему он всегда так неохотно шел за нею? Неужели он даже в те вечера чувствовал себя ее подневольным?
Неполной, какой-то ущербной была та любовь… А может, то вообще была не любовь?
Хмельным фейерверком рассыпалась над степью ее молодость, ничем путным и не вспомянешь… Тяжелым осадком лежат на душе и те пикники и купленные насильные ласки… Не думала, что так быстро все промелькнет, что увядшей, опустошенной матроной будет ехать она по этой же степи со скучного богомолья, навстречу своему старческому дню рождения…
Равнодушно краснеет впереди жирный сердитый кучерский затылок… Плывут, проплывают заповедные владения…
А степь не стареет! Полная сил, как и тогда, она пьянит травами, брызжет пряным вековечным скифским запахом… Далеко-далеко впереди, в грандиозном светлом полукруге неба и степи — человек. Двоится в мареве или в самом деле их двое? Медленно идут в травах, обнявшись, прижимаясь друг к другу.
Он и она!
— Кто там бродит? — недовольно спрашивает Софья, обращаясь к сердитому затылку кучера.
— Откуда мне знать, пани… Вот нагоним, увидим.
Пошли и пошли… На плечах у нее, как кусок пламени, красная косынка горит на солнце. Что за страсть у этих сезонниц к красным косынкам? Не терпит их Софья…
Но куда же они исчезли? Только нежные, как хрусталь, дрожащие разливы марева струятся там, где они шли.
— Куда же они делись, кучер?
