Таврия - Гончар Олесь (первая книга .txt) 📗
— Антихрист, — передергиваясь от злости, присоединила свой скрипучий голос к голосам помещиц заднепрянская игуменья. — Все монастырские земли, всевышним нам врученные, он уже определил под затопление…
— Я бы тоже пошла на эту панаму, — стрекотала крымская Мери, — если бы можно было завернуть канал к Семи Колодцам! Потому что у нас только название — Семь Колодцев, а воду в цистернах возим! Господин инженер, вы могли бы внести — коррективы и взять курс на меня?
— Мери, что ты говоришь? — сардонически улыбнулась Софья Карловна. — Каким образом? Через мой заповедник? Через мою Асканию? О, скорее через мой труп!
— Разве дорога в Крым идет только через ваш заповедник, Софи? — обиделась Мери. — В конце концов вас можно обойти и повести канал через земли мадам Ефименко!
Мадам Ефименко до сих пор загадочно молчала. А между тем Мурашко знал, что многое зависит именно от нее.
— У нас, правда, заповедников нет, — наконец заговорила, как в трубу, мадам Ефименко, — нам больше летучих песков досталось, но нас тоже следовало бы спросить, пожелаем мы каналы пли нет…
— Канал полностью в ваших интересах, — заметил Мурашко.
— Ты мне, старухе, очки не втирай, — повысила вдруг голос мадам так, что все притихли. — Мужицкий твой канал — вот что я тебе скажу… Вижу, куда ведешь и куда заворачиваешь… У нас воды мало — это так, но еще больше на воду голодны вот те чаплинские и каланчакские голодранцы… И эта твоя вода в первую голову на их мельницу льется, ты не обдуришь меня, старуху. Жили наши деды без этого, как-нибудь и мы проживем. А то наведете нам сюда всякой пролетарии, смутьянов да забастовщиков, чтобы бунты разводили… Разве не так, скажешь? К тому, к тому оно клонится!
Словно холодной струей обдали присутствующих крутые слова мадам Ефименко. В самом деле, как они об этом не подумали!.. Тысячные армии вооруженных лопатами землекопов нахлынут в степь… Займут села, подступят к экономиям, заведут всякие свары с подрядчиками… Нигде от них не спрячешься! Начнется — с подрядчиков, а кончится забастовками, манифестациями, красными флагами!..
— И за все это, — подлила масла в огонь Софья Карловна, — мы еще должны платить из собственного кармана! Ведь так, господин инженер?
Бой был проигран, но Мурашко все еще не сдавался.
— Ваши так называемые прерии, — заговорил он, — живут только пол-лета. Во вторую половину лета они выгорают, становятся пустыней. Суховеи, черные бури приносят вам миллионные убытки, и вы не можете ничего с ними поделать. Вы — плохие хозяева. Вы — никчемные хозяева! — повторил он под возмущенный гул всего зала. — Я вам предлагаю выход. Но два урожая в год вы сможете снимать на ваших землях. До самой осени будут зеленеть ваши пастбища. У вас будут собственные леса. Все ваши затраты окупятся за несколько лет, окупятся с лихвой, в ваши карманы потечет такая прибыль, о которой вы даже не мечтали.
— Не вам судить, о чем мы мечтаем, грубиян! — крикнула Софья Карловна, поднимаясь с кресла. — Это таким, как вы, всегда мало, а у нас уже, слава богу, кое-что есть… На наш век хватит!
— На ваш век, — презрительно усмехнулся Мурашко. — А после вас?
— А после нас… хоть потоп!!!
Кровь ударила Мурашко в голову. Стал темнее ночи.
— Потоп? Глядите… Можете накликать. Может и потоп быть!
И, с хрустом зажав в руке свои бумаги, он сквозь зловещую тишину направился к двери.
Тем временем, воспользовавшись немой паузой, перепуганный дворецкий пригласил гостей к столу.
Мурашко брел домой, сутулясь больше обычного, тяжело переставляя ноги, словно прошел только что тысячу верст. На веранде его встретили Лидия Александровна и Светлана, испуганно прижавшаяся к матери.
— Ну как? — спросила Лидия Александровна бледнея. Голос ее дрожал от напряжения.
— Все хорошо…. Именно так, — как и должно было быть, — ответил Иван Тимофеевич, горько улыбнувшись. Эта улыбка сказала жене все: можно было не расспрашивать.
У Ивана Тимофеевича тоже не было сейчас никакой охоты разговаривать. Забравшись в кабинет, он ни с того ни с сего завалился спать и спал до самого вечера. Вечером встал, поиграл со Светланой, посмотрел с веранды на фейерверк в честь Софьи и скоро опять залег спать, словно хотел отоспаться теперь за все бессонные ночи, которые коротал над проектом.
Утром Мурашко пошел к управляющему и потребовал отпуск.
— После стольких лет работы, — гремел он в конторе, — не заслужил я разве передышки? Или я у вас вечный сезонник?.
Густав Августович, чувствуя себя на сей раз перед «господином инженером» почему-то сконфуженным, не очень упирался, — разрешил.
— Мерси, — процедил сквозь зубы Иван Тимофеевич и вышел из конторы, еще больше раздраженный уступчивостью управляющего на улице под запыленными акациями стоял необычный шум: в толпе детворы кривлялся в вывернутом кожухе босой, лохматый алешковский юродивый.
— Я, Григорий-семинарист, не пан, не дворянин — алешковский мещанин! — скаля зубы, выкрикивал под дружный хохот детворы юродивый. — Страдаю от гирлыги и от косы, а от колбасы поправляюсь! — С этими словами он распахнул на себе кожух, надетый прямо на голое тело: грязное, костлявое, покрытое синяками.
С визгом и улюлюканьем запрыгала вокруг кривляки довольная детвора.
Увидев Мурашко, юродивый впился в него злым, распаленным взглядом.
— Вон тот идет, что Днепр в степи повернул! Ах-ха-ха-ха!.. Прислужился панству, Днепр ночью экономиям продал!
У Мурашко потемнело в глазах. Замер на месте, как у позорного столба. Притихли и дети в смущении.
— Не ври, семинарист, — послышался вдруг откуда-то, словно издалека, твердый мальчишеский голосок. — Не для панов он старался…
Эта детская простая защита словно вернула Мурашко к жизни.
— Уже не в море течет, сюда Днепр повернулся! — брызгая пеной, бесновался юродивый. — Вот уже под нами — слышите? — хлюпает! Мокро! Вода пошла! Скорей на крыши, на деревья, не то потонем все!
Кинувшись к ближайшей акации, он стал неуклюже карабкаться вверх, скользя по дереву своими чугунными ногами.
— Зачем вы его слушаете? — проникновенно обратился Мурашко к притихшей детворе. — Он среди людей, как пустельга среди птиц… Разве вам пустельги и грачи еще не надоели своим карканьем?
— Ой, наколошматили ж мы их тогда в вашем парке, — похвалился какой-то карапуз. — Я три дня был на «грачиных войнах»!..
— То-то же, сами знаете… Бросьте его, идите играть в другое место…
Обходя юродивого, который уже сидел на акации, Мурашко направился домой.
— Куда же ты? — прозвучал ему вдогонку зловещий голос с акации. — Подожди меня, пойдем вместе! Мы ж близнецы с тобой! Я арену летучих песков кожухом накрыл, а ты Днепр на панские толоки выплеснул!..
Не оборачиваясь, Мурашко ускорил шаг.
…Почти одновременно вышли в тот день из Аскании двое. В одну сторону — Мурашко с прикушенными усами, в другую — Гриша-семинарист в вывернутом кожухе.
Три дня Мурашко где-то пропадал. Как мог догадаться Валерик из намеков Лидии Александровны, садовник подался пешком через Перекоп искать поддержки в губернском земстве.
Под вечер третьего дня Валерик неожиданно встретил своего наставника в саду, на одной из полян под копной сена, накошенного в свободные часы самим Мурашко.
Сейчас копна была разворочена, словно около нее только что прошел бугай.
Мурашко сидел по плечи в сене, видимо, только что проснувшись, и вид у него был страшный: грудь нараспашку, борода всклокочена, в растрепанных черных волосах торчит сено.
Валерик остановился поодаль, незамеченный, не осмеливаясь сразу подойти к Ивану Тимофеевичу.
— Ломбардия, — покачиваясь, сокрушенно заговорил куда-то в степь Мурашко. — Ломбардия… Ибрагимия… — Плечи его вдруг затряслись, послышался хриплый смех.
Валерику стало страшно от этого смеха. «Что с ним? Заболел?» — промелькнуло у него в голове, и он стремглав бросился к садовнику:
— Иван Тимофеевич!
