Трилогия о Мирьям (Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети) - Бээкман Эмэ Артуровна (книги TXT) 📗
— Пойдем, — зовет она.
Юули закрывает дверь, ведущую в столовую. Там спит Рууди; я слышала, как он пришел, — это было уже далеко после того, как в соседских окнах погасли огни. Своего племянника я так и не видела.
Опускаемся на мягкие стулья возле овального столика. Юули поправляет свалившийся на пол кончик одеяла, смахивает волосы с плеч за спину и закручивает их узлом на затылке. Шарит по столу, находит заколки, втыкает, их в волосы и скользит рукой по слегка обрюзглому лицу.
— Да, мужа моего вы уже не застали, — начинает она сурово.
Что сказать? Слова утешения — это мелочь, которую не предложишь в таких случаях.
Да и как мы могли застать его?..
Переписка с Юули оборвалась; извещения о смерти мужа она не послала, да это и к лучшему.
— Врагов у него не было, — говорит Юули, словно подслушала мои мысли. — Чем дальше уходит время, тем больше не хватает его. Умер, и все пошло прахом. Сегодня вот свалили забор, который он ставил своими руками.
— Зря ты этим заборам придаешь столько значения.
— А почему пчелы частью повымирали? Деревья от мороза трещинами пошли. И годы навалились, совсем я стала старухой. Беззащитной и одинокой.
— Но у тебя же есть дети, внуки?
— У них своя жизнь.
— И брат есть.
Юули опускает веки и качает головой.
— Михкель Мююр, — говорит она с пренебрежительным сожалением.
— Я… тоже вернулась.
— Много времени утекло, — тянет Юули, отводя в сторону взгляд. — Мир таким кровавым стал. Людей покоя лишили.
— Крови всегда хватало. Дядю нашего убили в пятом году. Аугуст после тюрьмы протянул всего несколько месяцев.
— Трое нас осталось на этом свете, — соглашается Юули.
В ее мельком брошенном взгляде ловлю скрытый упрек.
— У тебя все-таки дети, — снова повторяю я, потому что это мое больное место.
— Арнольд пьяница, Рууди чахоточный.
— Не вечно же…
Юули машет рукой, молчит.
— Есть еще внучки…
Юулины руки беспомощно опускаются на стол. Под широким обручальным кольцом бьется толстая синяя жилка.
— Они пока малышки, а в воздухе полно гари. Кто выживет, кто сгинет. Кто станет человеком — откуда нам все это знать!
Непогода разразилась градом, который барабанит по жестяной крыше и стеклам. Утро, видимо, не обещает ничего хорошего, будет грустным и мглистым — повсюду белесые заплаты, словно подстреленные лебеди на стылой земле. К обеду, может, растает, порадуемся мимолетному теплу и станем выискивать в небе голубые клочки.
— Значит, вы так и остались красными, — говорит, Юули, и трудно определить, спрашивает она или утверждает.
Пытаюсь улыбнуться без всякого вызова.
— И что вам это дало? — удивляется она и тут же отвечает: — Фанерный чемодан и два узла.
— Не так уж мало.
Юули по-своему истолковывает мою усмешку. Торопливо достает из-за Библии черную коробку, роется в каких-то бумагах и квитанциях, наконец находит нужные документы и подвигает ко мне.
Нетерпеливо выхватывает пожелтевшую бумагу с множеством гербовых марок и печатей и приказывает:
— Переведи.
Подношу бумагу поближе к лампе.
— «Доверенность. Я, Анна Тааниелевна…» Надо ли читать это сейчас, ночью? — Поворачиваю листок другой стороной и смотрю на дату: двадцать второе декабря 1925 года.
— Не хочешь, как хочешь. Могу на память сказать, что там написано, — не отступает Юули.
Опускается рука с листком. Щиплет глаза, по телу разливается страшная усталость. Будто вновь окунулись мы с Лийной в промозглую декабрьскую ночь, со скамеечками под мышкой, чтобы занять очередь перед ленинградской биржей труда.
— Все, что сказано в этой бумаге, ты знаешь не хуже моего, — говорит Юули и откашливается. — Этим документом, который ты поручила составить ленинградским нотариусам и потом переслала сюда, ты доверила мне распорядиться вашим домом. Все перешло в мои руки. Кому сдавать, сколько брать платы, какой делать ремонт. На мою шею свалились налоги, страховки и поддержание дома в порядке. У меня было право даже закладывать его.
До меня начинает доходить смысл того, куда метит Юули.
— Читай, проверяй, — советует она. — Видишь, здесь стоит подпись генерального консула Мэлдера — он подтверждает, что все совершенно верно…
— Верю, верю, помню.
Мое безразличие обескураживает Юули. Несколько пришибленно и обрывочно она объясняет:
— Все думала, что вы любили свой домик. Там вас…
— Там нас арестовали.
— Ну да, оттуда вас увели. — Юули умолкает.
— Ну и что?
— Ты погляди в конец бумаги. Гляди, гляди, — принуждает Юули и вдавливает ногтем черточки.
— «В пределах Советского Союза настоящая доверенность недействительна», — перевожу я последнее предложение.
— Получается, что теперь ты вроде бы и не писала этой доверенности, — говорит Юули.
— Вроде бы так, — пожимаю я плечами.
— Я заложила ваш дом, — наконец выпаливает Юули. — А потом он пошел с молотка.
— Вот как?
Юули наклоняется ко мне совсем близко, смотрит напряженно в глаза и спрашивает:
— Жалко? Надеялась, что не попадет под национализацию, что площадь мала? Вернешься — и вот тебе жилье. Яблони в саду и все такое…
— Конечно, жаль, — отвечаю ей. — Яблони в саду и все другое.
— Да-а, — кивает Юули. — Особенно этот «золотой ранет», что стоял под окном. Только нет там сейчас ничего. Мороз скосил подчистую.
Подойдя к полке, Юули стала быстро листать альбом и протянула мне фотографии. Под светлым облачком цветущей яблони стояли две молодые стройные женщины.
Начинаю смеяться.
Юули опускается на стул. Раскрасневшееся было от возбуждения лицо становится бескровным, сухими бледными губами она повторяет:
— «В пределах Советского Союза настоящая доверенность недействительна». А Эстония теперь и есть в пределах Советского Союза.
— Что ушло, то ушло.
— Теперь мы живем в советском яблоневом саду, — с трудом сдерживаясь, бормочет Юули.
Ночью все огни кажутся более яркими. Поднимаю левую руку, чтобы защититься от света.
В столовой кашляет Рууди. Когда он замолкает, я слышу лишь Юулино тяжелое дыхание.
— Значит… судиться и требовать не станешь? — Стараясь подавить неловкое напряжение, она добавляет: — Посылки тоже посылала.
В ожидании столь существенных для себя ответов Юули всегда дышит так. С шумом вдыхает воздух и тут же, словно пугаясь этого вдоха, осторожно выдыхает. И снова, шумный вдох, напоминающий вздох, затем секунда пугливой тишины. Некоторые люди дышат так, когда они готовы расплакаться. Нет, о нет, Юули слеза не прошибет.
Она думает, что я взвешиваю свой ответ, и поэтому боится помешать.
Удивительно, что у людей бывают едва заметные пожизненные особенности, неизменные, подобно Юулиному дыханию в момент, когда ей не терпится. Девятнадцать лет назад — тогда она была еще довольно молода, но все равно хватала с шумом воздух, ожидая моего решения.
Юули снова и снова требует ясности, чтобы я не увертывалась, совсем как девятнадцать лет тому назад: кому оставишь имущество?
В тот раз я тоже прикрыла глаза — саднило веки. Причиной был страшный конъюнктивит, он мне достался после ночных допросов, когда прямо в лицо направляли сильный свет. С тех пор воспаление все норовит вернуться. Вот так и бывает: одному в двадцать лет достается полумрак любовных ночей с влажным блеском глаз, другому — жаром раскаленных вольфрамовых нитей спекают роговые оболочки…
Впоследствии я частенько, смущаясь, вспоминала, как в те полчаса, когда мне объявили смертный приговор и Юули спросила, кому я оставлю свое имущество, я больше всего переживала за свои глаза. Опустошенная, одеревеневшая, я ощущала лишь резь в веках и боялась, что мне снова в лицо направят ослепляющий свет.
Адвокат стоял за спиной Юули и ожидал моей подписи, минуты свидания были считанными. Видимо, адвокат и Юули считали мое безразличие вполне естественной апатией смертника.
Естественная апатия по-скотски приговоренного к смерти человека! Безумие.
