Грустный день смеха (Повести и рассказы) - Дубровин Евгений Пантелеевич (хороший книги онлайн бесплатно txt) 📗
Они сели друг против друга, поставили локти правой руки на стол и стали играть в известную всем мальчишкам игру «кто кого положит».
Положил Чернобородый, хоть и с некоторым затруднением.
Все манипуляции с Тихоном Егоровичем произвели впечатление на присутствующих.
— Сколько? — спросил Аггей.
— Полторы, — ответил Чернобородый.
Все недовольно загалдели.
— Ты что, озверел?
— Ему уже за сорок!
— А брюхо какое!
— Сорок лет — бабий век, а у мужика — самый цвет. А брюхо порастрясется, — огрызался Чернобородый.
— Отдавай за восемьсот.
— Что?!
— Тыщу.
— Бери уж, так и быть, за тыщу двести. Попробовал бы с ними поцацкаться всю дорогу. А если бы накрыли?
— Эй, дядь! Покажи зубы.
Поднялся галдеж. Завьялов стоял посреди комнаты, скалил зубы и переминался с ноги на ногу. На его лице не было ни удивления, ни растерянности. Зато мы с Романом вовсю таращили глаза. Мы абсолютно ничего не понимали.
— Тыщу!
— Тыщу сто!
— Ну и жмот!
— Сам ты жмот!
— Чтобы я когда связался с этим делом! Да будь я проклят! Столько риска за тыщу!
— Ты попробуй его прокорми!
Сторговались на тысячу сто пятьдесят. Завьялов достался Аггею.
Следующая очередь была Романа. Сундуков приглянулся плешивому Михаилу и Кате. Между ними разгорелся торг. Торговались они очень своеобразно. Михаил сидел за бутылкой самогонки и даже не смотрел в сторону Сундукова. Лишь когда Чернобородый фиксировал повышение цены, он цедил сквозь стиснутые зубы:
— Врешь, не уйдешь… — и набавлял цену.
Катя же исследовал Сундукова, как врач пациента. Он щупал его, мял, заглядывал в рот, зачем-то дул в уши и то довольно щелкал языком, то качал белой головой.
— Простудами часто болеет… простудами, — шептал он. — Семьсот.
— Семьсот пятьдесят! — тут же отзывался плешивый Михаил.
Несмотря на атлетические данные, Роман все-таки достался бы Плешивому, так как тот догнал уже цену до двух тысяч и, судя по всему, не думал отступать, но тут в дом вошел новый человек, и торг сразу прекратился. Вошедший был одноногим. Его угрюмое лицо с красными выпученными глазами повернулось к каждому и немного поморгало, запоминая.
— Ну, как улов? — спросил он, ни к кому не обращаясь. — Есть что-нибудь… экзическое?
— Да как сказать, Михаил Карпович, — ответил Аггей.
— Дядька Михай…. — вырвалось у Сундукова.
Одноногий даже не взглянул на него. Он подошел к столу, положил на него, не выпуская из руки, костыль и твердо налил себе водки.
— Студента вот торгуем, Михаил Карпович, — продолжал Аггей.
— Студент… гм…. — Дядька Михай выпил и, медленно жуя огурец, уставился на Романа. — У тебя что, язва? Ты почему такой худой?
— Это… спортивная худоба… Так сказать, отсутствие лишних накоплений… У меня никакой язвы… Да вы же знаете меня, Михаил Карпович. Я студент, Роман Сундуков… к вам за солью ходил. Возьмите меня К себе, товарищ начальник. У меня третий разряд по физкультуре, товарищ начальник.
— Откуда ты знаешь, что я начальник?
— Так ведь сразу видно.
— Ишь ты… — Дядьке Михаю, видно, понравились слова Романа. — А что ты умеешь делать?
— Я знаю философию. У меня научные труды по Платону, Фейербаху, например.
Одноногий продавец соли еще раз выпил, опять медленно закусил, и по его угрюмому лицу пробежала тень улыбки.
— Может, вам нужен учетчик, Михаил Карпович? Я хотел бы у вас работать, Михаил Карпович. Я хорошо считаю, Михаил Карпович. Я, например, Михаил Карпович, запросто могу умножить сорок три на двенадцать.
— А ну умножь.
— Значит так… Михаил Карпович… сорок на десять… это будет четыреста… три на два — это шесть… три на десять — это тридцать… и там у нас сколько было… Михаил Карпович…
— Четыреста.
— Значит, четыреста и плюс шесть… и плюс тридцать… значит, четыреста тридцать шесть…
— Ишь ты, — удивился одноногий. — Ловок. Расскажи по порядку, как это у тебя.
— Значит так, Михаил Карпович, — начал опять Сундуков. — Берем сорок и умножаем на десять…
Сундуков проделал предыдущую операцию, но результат теперь у него получился другой: 616.
— Минуточку… я сейчас… Михаил Карпович… где- то вкралась ошибка, — зашептал трясущимися губами Роман. — Я сейчас…
— Ладно, верю, — милостиво сказал продавец. — Этого я беру в контору. Будет бухгалтерию вести. Кто еще?
Он опять внимательно осмотрел нас. На мне его взгляд задержался несколько дольше.
— Ну и бородища, — сказал Михаил Карпович даже с легкой завистью.
— Это бард, — заржал Николай.
— Осетин, в смысле?
— Турок, — еще больше зарыготал Николай, но дядька Михай шевельнул на столе своей палкой, и самодеятельный поэт осекся. — Ну, появились сейчас такие… — пояснил он почтительно. — Наподобие как стиляги были. Только похуже. Те хоть по дворам не ходили, а эти ходят и песнями поливают.
— Ишь ты, как, значит, побирушки.
— Ну, не совсем, Михаил Карпович…
— А точно, что того взяли?
— Точно.
— Документы есть?
— На гитаре фамилия написана.
— С гитарой взяли?
— А как же. Ее же нигде не достанешь.
— Это хорошо. Теперь своя самодеятельность будет.
— Конечно, хорошо, Михаил Карпович.
— Наверно, он и на балалайке умеет.
— Наверно, Михаил Карпович.
— Эй, ты, на балалайке умеешь?
— Нет.
— Научим, Михаил Карпович. Раз на гитаре умеет — на балалайке запросто. Будет балалаечным бардом. Лично, так сказать, вашим. Ходить следом и, так сказать, услаждать слух.
Эта идея всем очень понравилась. Все принялись строить планы насчет меня. И тут выявилась разница во вкусах. Один хотел, чтобы я играл на балалайке, другой — на мандолине, третий — на губной гармонике, четвертый — на расческе и даже чтобы я научился кричать петухом. Контуры довольно мрачного будущего проступили передо мной. Я откашлялся и сказал:
— Я не буду совсем играть.
— Почему? — воскликнуло сразу несколько голосов почти с детской интонацией.
— Потому что известно — птица в клетке не поет.
— Щегол поет, — поправил Аггей.
— Я не щегол, — возразил я.
Все загалдели, будто были очень недовольны, что я не щегол.
— Пусть сейчас споет, — сказал дядька Михай. — Посмотрим, кто он.
— Пущай, — Катя облизнул губы белым языком.
— Буду делать что угодно, только не петь, — сказал я.
— Продай его мне, — сказал Михаил тусклым голосом.
— Или мне. Он мне сразу понравился. — Чернобородый подошел ко мне и зачем-то заглянул в одно ухо, потом в другое. — Через недельку соловьем будет заливаться. В кусты посадим — всю ночь будет щелкать.
Все захохотали. Только Михаил опять тускло посмотрел на меня.
Одноногий продавец убрал со стола палку.
— Ладно, — сказал он, — продать не продам, а на недельку возьми, попользуйся, а то гонору, я вижу, чересчур. И острит много. Не люблю острых.
Чтобы хоть чем-то досадить Чернобородому, я сказал:
— Может, все-таки кто-нибудь меня купит? Я бы дешево продался.
— Шустер! — захохотал Черкес. — Шустер малец, вдарь тебя в ухо.
— Он мне сразу приглянулся, — мрачно процедил Чернобородый. — Через недельку не узнаете.
— Ты его особо не мордуй… соображай, как он петь будет, — недовольно заметил Аггей.
— А это уж, папаша, извините, не ваше старческое дело. У нас, так сказать, частная собственность на средства производства.
Старик что-то хотел сказать, но тут на него напала рыбья болезнь, и он сразу превратился в разыгравшегося борова.
Мымрика тоже не стали продавать, из чего я сделал заключение, что лишь мы с ним были украдены с «целевым назначением», а остальные попались случайно.
Мымрик вел себя странно. Он по-прежнему не обращал на «рабовладельцев» никакого внимания, а лишь не спускал глаз с Завьялова и что-то бормотал. Я разбирал лишь мычание. «Ясно… Конечно, он… теперь для меня все ясно… Вон ты кто оказался…»
