Вербы пробуждаются зимой (Роман) - Бораненков Николай Егорович (книги без сокращений txt) 📗
— Ну чего смеетесь? Чего зубы скалите? — потряс рукой Плахин. — Учились бы на горе чужом.
Старшина поднял руку.
— Тише! Говори, Иван.
— Что говорить? И без слов понятно. Обвенчался я. Ночью венчался. Днем стыдно было. Еле уговорил попа.
— Сколько же он с тебя содрал? — крикнул кто-то.
— Поп сходчивый попался. За двести обтяпал. Торжественно все было. Свечи горели. Кадильный дым… Но только тошно мне с той поры. Мутит вот тут. Горький чад в нутре. Не скрепил я свой брак законной печатью. На филькину грамоту променял.
— Это что же за грамота?
— Поп там шпаргалку дает. Уведомленье рабу божьему, что он не осел. Не в полном смысле, но примерно в этом роде. Была такая грамота. Да что с нее. В одно место с нею сходить. С загсовским браком повертелась бы, голубушка, у меня. На суде бы с глазу на глаз сошлись. А так… с пустым словом «венчается раба божия» ищи свищи. Заливается где-то птахой. Смеется над обманутым дураком. Ну, эта тетка! Держись у меня! Обвенчаю я ее, сестру божию, скалкой от ворот. А потом и до бывшей тещи доберусь, Ох, доберусь!
— А теща-то тут при чем?
— Теща, — горько усмехнулся Плахин. — Ты еще не знаешь, парень, что это за ушлое существо. Хитрее тещи только бог Саваоф да рыжая лиса. А для замужней дочери — это бронебойный щит от всех осколков. Как бы та ни провинилась, мамаша все сокроет.
— Ты про всех иль только про свою? — спросил старшина.
— За всех не ручаюсь. А про свою распрожеланную скажу. Шельма из шельм. В иглу слона протащит. Вокруг пальца обведет, и не узнаешь как. Ей бы только с зайцами состязаться, следы запутывать. Уверяю, что любого б обошла. Знала же, что дочка юбкой крутит. Знала. А в письмах: «Сыночек. Ты не сумлевайся. Тосенька хорошо себя блюдет. Да и я с нее глаз не спускаю». Ух, ведьма старая! За космы б тебя да носом в эту стряпню, чтоб не болтала на старости лет.
— Ты спокойнее, Иван. Спокойней. Ну, что ты право…
— И не просите. Приговор свой все одно в исполнение приведу. Я им устрою Юрьев день.
Худощавый Степан Решетько свесил с нар босые ноги. При свете солнца он был совсем рыжим и конопатым. Маленький вздернутый нос его морщился в улыбке.
— Ну чего? Чего ты разбушевался? Раскис, как гриб в пресной воде, — сказал он, держась на почтительном расстоянии. — Жена ушла. Подумаешь, беда какая. Да с твоей физиономией и убиваться нечего. Любая с радостью пойдет и еще спасибо скажет.
Увидев, что ответного удара не будет, Решетько, осмелев, слез на пол.
— У меня вон тоже жена ушла. И что с того? В петлю полез я, что ли? Или в прорубь кинулся башкой? Как же! Поищи, милашка, дураков. А я и без тебя распрекраснейше живу.
Все в роте знали, что у Решетько не было ни жены, ни невесты. Даже знакомых девушек не имел. Но он с упрямством, достойным восхищения, вот уже третий год продолжал уверять, что были у него и невесты и жена и что девчата от него просто без ума. Сохли от любви.
Вот и теперь он на полном серьезе начал развивать свою версию о якобы гуманно отпущенной им жене.
— На третий день после свадьбы все случилось. Проснулась она и говорит: «Ухожу я, миленький, от тебя. По дальним соображениям». — «Это по каким же, — спрашиваю ее, — соображениям?» — «Да не подходишь ты мне по одной статье».
Солдат заинтриговало. Весь вагон столпился вокруг Решетько. Поднялись даже любители поспать. Наиболее нетерпеливые начали дергать Степана за рукав.
— А по какой? По какой не подошел?
Решетько обернулся к одному из них:
— Так я тебе и сказал, скалозубому чудаку. Это личная тайна, брат. И ее тебе доверять ни в коем разе нельзя.
— Это почему же?
— Язык у тебя — помело. Завтра разметешь по белу свету. А мне это вовсе ни к чему. Мне, друг, жениться надо. Скоро домой отпустят. Девчата ждут. Как вы считаете, товарищ старшина, отпустят нас из армии или погодят?
— Думаю, отпустят, — подбодрил Максимыч. — И в первую очередь вот таких, как ты…
— Слыхал, — кивнул Решетько. — А ты говоришь. Так что об этом не спрашивай меня. Не скажу. А насчет жены дело дальше вот как пошло. Подумал я, прикинул в уме и этак спокойненько говорю: «Ну, что ж, дорогая, уходи. Лучше, пожалуй, ничего и не придумаешь. Детей у нас нет. И не могло быть за три дня их. Ты еще молодая. Чего тебе. Выйдешь замуж за другого, да и я не оплошаю. Вещички тебе когда собрать? Нынче или еще поживешь денек?» — «Нет — говорит, — зачем же лишний стаж себе наживать. Я уж сегодня, как стемнеет, и уйду». Проводил я ее до лесочка, поцеловал на прощаньице горячо, да так и разошлись. Друзьями по сей день. Теща даже зятем не перестала звать. А ты «убью», «прикончу». К чему такой феодализм? Гуманней надо. Вот так, как я.
— Ты вот что, гуманист, — глаза у Плахина зло сверкнули, — мотай-ка, друг, на полку. А не то я, извиняюсь…
Решетько юркнул за спину старшины.
Паровоз, дав протяжный гудок, резко затормозил.
Вслед за эшелонами и шумными военными обозами к родной границе подходили пестрые толпы оборванных, измученных, не узнающих друг друга людей. Безусыми юнцами, девчонками со школьными косицами пересекли они два-три года назад Западный Буг и Неман, а возвращались стариками, согбенными старухами. Но не всем довелось дожить и до этого. Тысячи, бессчетные тысячи погибли под пулями, умерли в страшных муках голода, сгорели в печах Бухенвальда, Майданека, Освенцима…
Мертвые не встанут.
Мертвые не увидят победы.
Шагали эти. Видели эти. Мирно колышется флаг на крыше погранзаставы. Голуби вьются над ним. Летит тополевый пух. На синей ферме железного моста алеет протянутый на веревках кумач с белыми, написанными мелом словами: «Добро пожаловать! Слава победителям!»
У полосатого столба молоденький офицер в зеленой фуражке, солдат с винтовкой у ноги. Ракита, кинувшая тень через булыжник. А за ней березки. Благословенные березки… Мать русская земля.
Размахивая кепками, платками, люди хлынули через мост. Загудели железные фермы, закачался настил. Все ближе, ближе пограничный столб. И вдруг… громом над головами: «Стой!»
Люди в недоумении остановились. Многие под напором толпы попадали. Перед их глазами медленно опустилась, преградив дорогу, полосатая красно-зеленая жердь.
Солдат вскинул винтовку и снова крикнул:
— Стой! Ни шагу!
К лейтенанту-пограничнику протиснулся обросший до глаз человек в полосатом халате.
— В чем дело, сынок? Почему не пропускаете?
— Проверять вас будут, папаша. Особая тройка из Москвы, — ответил лейтенант и, подойдя к столбу шлагбаума, нажал кнопку.
Из придорожной будки вышел не по возрасту располневший майор. Сощурив правый глаз и сладко зевнув, он потянулся, раскинув кулаки, будто что-то отмерял, посмотрел на склоненное к закату солнце, на людей, сбившихся на мосту, и призывно поднял руку.
— Внимание! Минуточку внимания, граждане военнопленные. Прежде всего, прошу соблюдать порядок. Станьте вправо и не мешайте транспорту.
Толпа медленно отвалила к барьеру.
— Хорошо! Молодцы! — весело похвалил майор. — Сразу вижу дисциплину.
— Не отвыкли! Помним! Готовы в строй, — зашумели с моста.
— Насчет строя повременим. И вообще… Все вы должны пройти проверку.
— Какую проверку? Нас Гитлер проверял огнем.
— Кожа и кости. Разве не видно?
— Все вижу. Все, — заслонялся ладонью майор. — Но порядок есть порядок. Возможно, среди вас… И вообще. Это граница. А граница должна быть всегда на замке.
— До войны бы покрепче имели замок! — выкрикнул кто-то.
— Что-о?
Все молчали.
— Ну так вот. Прошу всех пройти на площадку под березы и приготовить документы.
— Какие документы? Кто их нам дал?
— Неважно. Приготовьте что есть.
Он обогнул будку и, поддерживая большую, как окорок, кобуру, побежал ленивой рысцой под березы, где за столом, накрытым красной скатертью, играли в шахматы лысоватый, лет тридцати, капитан и пожилой человек в гражданском.
