Манька (Рассказы) - Казаков Юрий Павлович (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
Наконец он заметил далеко справа белую черточку — колокольню. А заметив, свернул на пыльный проселок и пошел медленней. Дойдя до чистой глубокой речки, он сел в тени кустов, снял котомку, вынул яйца, хлеб и стал есть. Жевал он медленно, тщательно оглядывая кусок, прежде чем положить в рот. Наевшись, перекрестился, смахнул с бороды и усов крошки, тяжело поднялся, пошел к речке напиться. Напившись и вымыв лицо, он вернулся, забрался еще глубже в кусты, положил котомку под голову, поднял воротник, подвинул на лицо шапку и мгновенно уснул крепким сном сильно уставшего человека.
Спал он долго и проснулся, когда солнце село уже за холмы. Протер нагноившиеся глаза и долго зевал, чесался, оглядываясь и не понимая, где он и зачем сюда попал. Опухшее от сна лицо его не выражало ничего, кроме скуки и лени.
По дороге в сторону шоссе проехала машина с бидонами молока. Странник посмотрел вслед машине, лицо его оживилось, он быстро надел котомку, вышел на дорогу, перешел мостик над речкой и пошел к деревне, замеченной им еще днем.
Справа начались сочно-зеленые темнеющие овсы, потом потянулся двойной рядок елок. Солнце скрылось, оставив после себя узкую кровавую полоску заката. Эта полоса светилась сквозь черный ельник, и смотреть на это свечение и одновременно черноту было жутко. Странник заспешил, поднимая сапогами пыль. Он боялся темноты и не любил ночи.
А запахи пошли теперь другие. Пахло похолодевшей травой, пылью на дороге, томительно благоухали донник и медовый тысячелистник, от елок шел крепкий смолистый дух. Небо было чисто и глубоко, потемнело, будто задумалось, и ясно был виден слева молочно-белый молодой месяц.
Дорога стала петлять лесом, оврагами. Странник шел асе торопливее, шевелил ноздрями, втягивал воздух по-звериному, пугливо оглядываясь. Раза два он попробовал затянуть песню, но смолкал, подавленный сумеречной тишиной.
Наконец запахло жильем, попалась поскотина. Он пошел спокойней, зорко глядя вперед. Скоро разбежались, остались сзади кусты и деревья, и он увидел большую деревню с речкой внизу и церковью на горке. Весь низ у реки был занят скотными дворами, и там, несмотря на подкравшуюся темноту, чувствовалась еще жизнь, как чувствуется она в улье с пчелами.
Уже дойдя почти до гумна, странник заметил идущую снизу от скотных дворов к деревне женщину и остановился, поджидая. Когда женщина подошла, странник сдернул с головы шапку, поклонился низким поклоном и, кланяясь, пытливо поглядел ей в лицо.
— Здравствуй, мать! Храни тебя господь, — сказал он глухо и важно.
— И вы здравствуйте, — помедлив, отозвалась она, поправила платок, облизала сухие губы.
— Здешняя?
— Я-то? Здешняя… А вы чей будете?
— Дальний я. Хожу по святым местам. Странник, значит.
Женщина с любопытством оглядела его, хотела спросить что-то, но застеснялась, тихо тронулась дальше. Странник пошел рядом с ней.
— Церковь работает? — спросил он, вглядываясь в золотисто-розовый крест колокольни.
— Церква-то? Где ж работать! Не служат… МТС в ней теперь. Батюшка был да дюже старый, помер годов уж двадцать.
— В безверии, значит?
Женщина смутилась, снова поправила платок, вздохнула, опустив глаза. Странник искоса глянул на нее. Была она нестара еще, но с темным, заветренным лицом и такими же темными руками. Сквозь выгоревшую старую кофту проступали худые плечи и почти не выделялись плоские груди.
— Где уж! — сокрушенно сказала она. — Молодежь-то нонича, знаешь какая, не верит. Ну, а у нас тоже работа круглый год да свое хозяйство, ни до чего. Батюшка когда наезжает, молебен на кладбище отслужим, вот и вся наша вера…
— Так… — протянул печально странник. — Эх, люди, люди! Сердце мое болит, глаза бы не глядели на житье ваше! Сами себе яму роете…
Женщина грустно молчала. Улица была темна, только в пруду стеклянела вода, плавали вдоль осоки две припозднившиеся утки, жадно глотали ряску, торопясь наесться на ночь.
— Есть тут хоть кто верующий, божьему человеку приют дать? — с тоской спросил странник.
— Это переночевать, значит? Да что ж, хоть у меня ночуйте, места не пролежите.
Больше до самого дома ни странник, ни женщина не сказали ни слова. Только отпирая дверь, она спросила:
— Звать-то вас как?
— Иоанн! — важно и твердо сказал странник.
Женщина вздохнула, думая, может быть, о грехах своих, открыла дверь, и они вошли в темные пахучие сени, а оттуда — в избу.
— Раздевайтесь, отдохните… — сказала хозяйка и вышла. Иоанн снял котомку, пальто, стал разуваться. Долго с печальным лицом нюхал портянки, чесал большие набрякшие ступни, осматривался.
Когда снова вошла хозяйка, Иоанн сидел уже в одной рубашке, копался в котомке. Он вынул оттуда Евангелие, толстую тетрадь с надписью «Поминальница святого Иоанна» и большим крестом на обложке, пошарив, нашел огрызок карандаша, раскрыл тетрадь, подумал, спросил строго:
— Была в сем доме смерть?
Хозяйка вздрогнула, повернулась, пристально посмотрела на странного бородатого человека.
— Была, — негромко сказала она. — По весне сынок у меня помер. Шофером он работал в колхозе, через реку стал переезжать…
— Имя! — сурово остановил ее странник.
— Чего? — не поняла она.
— Имя, имя! Сына имя! — раздраженно прикрикнул он на нее.
— Сыночка-то? Федей звали… Говорили ему, погоди, не ездий, не погниют твои товары — части какие-то для МТС вез — стороной объехай, через мост, лед ведь сейчас тронется… Не послушал, горячий был… Утоп… Сыночек-то — утоп…
— Буду молиться! — перебил ее Иоанн, выписывая в тетради крупно: «Феодор». — Тебя как звать?
— Настасья…
— Так… Настасья. Одна живешь?
— Вдвоем. С дочкой. Не дочка она мне, женка Федина, да я уж с ней…
— Муж был?
— Был, как не быть… На фронте погиб, в сорок втором…
— Имя?
— Михаилом звали…
— Так… — Иоанн помолчал. — Невестку как звать?
— Люба… Любовь, значит.
— Знаю, — сказал странник, записывая. — Хорошая?
— Это как же? — не поняла Настасья.
— Поведения хорошего? В бога верует?
— Нет… В бога не верует, комсомолка, а так не согрешу — хорошая. Зоотехникум кончила, работает, значит, на ферме, да еще завклубом ее поставили. Клуб у нас, так она в нем еще вечерами. Устает — день там, вечер там, да я и не перечу, конешно, скука одной-то, молодая, годочек только и пожили… Сынок-то, Феденька… Из армии пришел, мамуня, говорит… Мамуня…
Настасья сморщилась, сухие ее губы затряслись, по темным худым щекам покатились слезы. Странник сурово молчал.
— Садитесь, повечеряйте… — сквозь слезы сказала Настасья. — Самовар сейчас вздую…
— Иконы есть?
— Есть… Жены-мироносицы, троеручица божья матерь…
— Где? Проводи.
— Вон на той половине, пойдемте…
Она отворила дверь в чистую горницу. Иоанн со скучным лицом, тяжело ступая по половикам, пошел за ней, захватив «Поминальницу».
— Выйди, — сказал он, увидев иконы. — Молиться буду.
Со стуком опустился на колени, задрал бородку. Настасья тихонько вышла.
— Господи! — глубоким голосом воскликнул Иоанн. — Господи!
И замолк, засмотрелся в окно на неподвижные яблони. Настасья собирала на стол, звякала посудой. Эти тихие звуки, эти долгие летние сумерки были странно приятны ему, сладко трогали сердце. Сколько деревень он повидал, где только не ночевал! Все было разное везде: люди, обычаи, говор… И только сумерки, запахи жилья, хлеба, звуки везде были одинаковые.
Смотрел Иоанн в окно, вытягивал шею: внизу, за огородами — река, за рекой — поля, лес… Из лесу выполз уже туман, покрыл луга молочными прядями, скатывался потихоньку вниз, к реке.
— Господи! — вздыхал Иоанн и снова слушал тихое звякание посуды, смотрел в окно, в дали.
Настасья осторожно заглянула в горницу, увидела лохматую, давно не стриженую голову, темную шею, широкие твердые лопатки, большие ступни подвернутых ног.
— Кушать пожалуйте, — тихо позвала она.
