Трилогия о Мирьям (Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети) - Бээкман Эмэ Артуровна (книги TXT) 📗
— Да.
— Антон прожил у тебя дня два, если не ошибаюсь.
Водосточные трубы все гудят и гудят.
— Подай мне папиросы, Анна.
Я протягиваю ему скомканную пачку и нащупываю спички. Помедлив, чиркаю.
— Ты плачешь? — удивленно шепчет Рууди.
Отхожу к окну, поворачиваюсь спиной к Рууди и вытираю слезы.
— Не стоит плакать по глупостям, которые случались в молодости.
— Лучше помолчи.
— Хорошо, я лучше помолчу.
Хлопает парадная дверь, кто-то поднимается по лестнице. Неужели Кристьян? Обычно он избегает ступать через Юулин порог.
Шаги идут вверх.
— Ты помнишь яблоню, которая стояла под окном спальни? Там теперь только пень остался.
— Как же не помнить.
— Такого чудесного дерева я больше нигде не видел? Отец все таскал мне яблоки из собственного сада, а я столько наедался твоего «золотого ранета», что папины яблоки доставались другим парням.
— Так как же насчет санатория?
— У меня был хороший друг, Эрка, ему я всегда отдавал самую большую долю. Умер Эрка по-глупому. Утонул в глиняной яме. Смерть его я долго не мог простить своей матери. Она запрещала мне купаться в этих ямах. Почему я не пошел тогда вместе с Эркой, я бы его вытащил. По крайней мере, я так думал. Когда тебя всю жизнь считают убогим, то и сам себя за человека уже не принимаешь.
— Так как же, Рууди? — требую я ответа.
— Я уже сказал.
— Все же…
— У Эрки были чудесные сестры-двойняшки. Не девочки — ангелы. Теперь это — две толстые, дебелые дамы. Брови выщипаны, вместо них над глазами наведены тонюсенькие черные дуги. А были прямо ангелочки.
Рууди смеется осторожно, чтобы не вызвать приступа кашля.
— Из всех твоих сверстниц получились дамы.
— Когда Эркины сестры отправились на конфирмацию, я обломал полжасмина. Конечно, влетело от матери. Зато Эркиным родителям домашнее торжество обошлось дешевле — от запаха жасмина у гостей разболелись головы, и было выпито мало вина. А на другое утро ветки жасмина оказались в мусорном ящике, девчонки же метали гром и молнию — получилось, что я все испортил. Когда же двойняшки выходили замуж, я послал им обеим по охапке вереска. С письменным приложением, что, мол, так и так, хочу исправить старую ошибку.
Рууди снова смеется.
— Не такой уж ты безнадежный больной, — говорю я с облегчением.
— После восстания двадцать четвертого года [5] мы с Эркой выкинули самую замечательную штуку в нашей жизни. Заклеили все телеграфные столбы на улице Ренибелла тетрадными листками, на которых вывели: «Долой белых ищеек!» История эта стоила мамаше нервов. Молила Ватикера, тот помог уладить дело — мол, ребячье баловство, и только.
— Смотри-ка, у тебя имеются революционные заслуги, — смеюсь я.
— Следующее лето было для Эрки последним.
— Так как же, Рууди?
— Ну, Анна, ты накрепко приклеилась.
— Оживи душу парочкой крепких словечек, я вытерплю, у меня кожа толстая.
Рууди шевелит губами, лицо озорное, хитрое.
— Не получается, — говорит он вслух, — стыдно перед взрослым человеком.
— Ничего, ты только возьмись за ум.
— Или у тебя путевка уже в кармане, что так уверена?
— Достанем.
— Думаю, не стоит. Знаешь, почему? Давно все собирался, да не хотелось портить отношения.
— Наши отношения не так просто испортить, — говорю я ему беззаботно, а у самой какая-то противная дрожь внутри, спешу спросить. — Ты упомянул Ватикера. А, к слову, где он сейчас обитает? Или за море сбежал?
— Зачем он тебе? — удивляется Рууди.
— Надо бы словом перекинуться…
— Давно не видно. Говорят, лесничим или лесником, черт его знает. Где-то в Кяру…
— Так какую же тайну ты двадцать лет держал за зубами? — спрашиваю я с наигранной беспечностью.
— Был страшно наивным мальчишкой. Долго ничего не понимал.
— А дальше что?
— Не волнуйся, Анна, и не торопи ты бедного больного человека. — Рууди возмущенно закатывает глаза.
— Хорошо.
— Стоило тебе выйти замуж за Кристьяна, как вскоре в нашей семье стали о нем плохо говорить. Что он и ветрогон, и что ни на одной работе не задерживается, только знай себе катает сомнительные статейки в сатирический листок, надолго ли так хватит этого Анниного наследства. И я тоже думал, что влипла ты с ним.
Рууди умолкает.
— Это и есть твоя невысказанная тайна? — нетерпеливо переспрашиваю я.
— Мадам, вы сегодня не в форме, чтоб слушать. — Рууди принуждает меня к терпению. Чувствую, что он возбужден, и сама поддаюсь его настроению.
— Собирается тут сегодня кто-нибудь есть? — Юули входит в комнату с тарелкой в руках.
Рууди отстраняюще машет рукой, но я упреждаю его:
— Непременно. Ты, Рууди, подкрепись как следует, а я пока схожу накрою Кристьяну на стол.
— Ладно. Только обязательно возвращайся. А то, может, к утру я уже холодный буду, и аллилуйя!
— Ничего, мы тебе на ночь положим к ногам грелку…
— Страшные вы люди, — вздыхает Юули. — О смерти нельзя говорить А то, глядишь, и… — Она ставит тарелку на стол и вытирает рукавом глаза.
Когда я возвращаюсь, то на тумбочке уже горит лампа с желтым абажуром. Рууди надел на нос очки в черной оправе, в руках у него газета.
— Разворачиваю — и что я вижу: оказывается, Гинденбург помер!
Это его обычная шутка, и тот, кто подоверчивее, не раз попадался на удочку.
Бордовые гардины с желтыми вышитыми розами заглушают дробь дождя по стеклу. Устраиваюсь поудобнее в кресле возле теплой стенки. Отсюда хорошо видно лицо Рууди. Примечаю, что цвет его лица довольно хороший, и это меня успокаивает. Сбрасываю шаль, накинутую на плечи, высвобождаю из туфель ноги и терпеливо приготовляюсь слушать.
Рууди откладывает газету в сторону, снимает очки и уставляется взглядом в потолок.
— Вон там в углу паутина, не могу видеть…
Приношу из коридора щетку и снимаю злополучную паутину — Рууди посмеивается в краешек одеяла. Делаю вид, что я этого не замечаю.
Опустив руки, сижу некоторое время в ожидании, затем слышу, как Рууди восклицает:
— Ну так слушай!
— Извольте, сударь.
— Это все из-за меня. Из-за меня вас арестовали. Из-за меня приговорили к смерти!
Рууди смотрит исподтишка в мою сторону со сладостным ощущением произведенной сенсации.
Смеюсь.
Рууди мгновенно напускает на лицо серьезность и вскидывает подбородок, словно он мученически сжимает зубы.
— Объясни. И вообще, твои инфантильные шуточки иногда начинают действовать на нервы.
— Случилось это темным осенним вечером, — торопливо рассказывает Рууди. — Мы с Эркой швыряли камнями в уличный фонарь. В тот самый, что светит сейчас перед твоей квартирой. Вдруг по Ренибелла идут этак не спеша двое в кепочках. На всякий случай мы оставили свое занятие. Те остановились на углу дома Дианы Круньт. Воздух был сырой, и ясно слышалось, что они говорили.
«Здесь каждый знает Кингисеппа в лицо», — произнес первый.
«Ну, это ты загнул», — отмахнулся другой.
«Эй, парень!» — позвал меня первый.
Я подошел поближе.
«Где тут живет Кингисепп?» — спрашивает один, а другой осклабился и слушает.
«Здесь. Вон, зеленые ворота. Маленький домик во дворе», — услужливо объяснил я.
Когда эти двое исчезли за калиткой, Эрка расхохотался как сумасшедший.
«Бежим. А то вернутся, надают по шее!»
«За что?»
«Дурак, они шпики, ищут Кингисеппа, а ты послал их к сапожнику» [6].
Так сказал Эрка, когда мы спрятались за поленницу во дворе Дианы Круньт. Дома у нас тогда как раз говорили, что Кристьян твой не умеет жить, что его выгнали с лютеровской фабрики, что он остался без работы и что этот сатирический листок, в котором он печатается, власти тоже закрыли, теперь, мол, Кристьян занялся сапожным ремеслом…
— Хорошо, но при чем…
— Это еще не все. Ведь я послал к вам от простоты душевной клиентов, но позднее, когда вас арестовали, я понял, что от вашего дома надо было любого подозрительного типа за версту держать.
