Северное сияние - Марич Мария (читать книги без сокращений .TXT) 📗
— Ежели все перечисленное постигнет наше начинание, — говорил Рылеев, — все же это не будет неудачей. И, повинуясь вещему чувству, я провозглашаю: начинать! Непременно начинать!
Как будто вместе с этими словами в душную комнату ворвался вихрь. Пахнул, сорвал всех с мест, закружил, завертел. И возгласы один другого зажигательней взлетали, как языки пламени над пылающим костром:
— Начинать, непременно начинать! Если хоть один взвод солдат придет, и то начинать! Искра рождает пожар! Уничтожим тирана! Истребим дворцовую нечисть! За вольность и умереть не жаль!
— Ах, как славно мы умрем! — в упоении воскликнул Одоевский.
— Нет, нет! — крикнул Вильгельм Кюхельбекер. — Мы не умрем! Мы будем очевидцами высочайшей степени благоденствия Руси! Бог не вотще даровал русскому народу его чудесные способности!
— Итак, ножны изломаны и сабли спрятать некуда, — торжественно проговорил Рылеев. — Сбор наших войск назначаем на Петровой площади, против Сената, коего не допустим до присяги Николаю и заставим выдать манифест о созыве народных представителей от всех сословий.
— Какие войска будут выведены на площадь? — спросил Николай Бестужев.
— У нас есть сведения, что полки Измайловский, Финляндский, егерский, лейб-гренадерский и Московский не будут присягать Николаю, — с уверенностью ответил Рылеев.
Бестужев вздохнул, но не сказал, что командир второго батальона Финляндского полка, несколько дней тому назад бывший «в наилучшем расположении» к предстоящему восстанию, утром пришел к нему с заявлением, что «не намерен принимать участия в таком деле, где голова нетвердо держится на плечах».
— Выведя измайловцев из казарм, мы пойдем с ними к московцам, — продолжал Рылеев, — и, увлекая одни воинские части примером других, будем направлять их на Петрову площадь. Как ваша рота, Сутгоф?
— Я непременно приведу ее на площадь, — по-военному вытягиваясь перед Рылеевым, отвечал Сутгоф, ротный командир лейб-гвардии гренадерского полка. — Мы с лейтенантом Арбузовым займем дворец. Я был нынче в Морском экипаже и удостоверился в полной готовности людей следовать за своими командирами.
При последних словах Сутгофа вошел Якубович, черноусый, черноволосый, с черной повязкой на глазу. Его не любили за многие неблаговидные поступки.
«У него и душа будто черная», — заключил Александр Бестужев, когда услышал, что Якубович, зная, что Грибоедов отличный музыкант, намеренно прострелил ему на дуэли руку.
— Завтра я приведу артиллерию, — заявил Якубович с важной непреложностью.
— Он нас погубит, — шепнул Бестужев Оболенскому.
— Сейчас уже за полночь, друзья, пора расходиться, — закончил Рылеев, — а завтра…
— Завтра…
— Завтра…
— Завтра…
Когда остались впятером, Трубецкой стал записывать названия полков, которые завтра будут выведены на площадь, и против каждого ставил фамилии тех офицеров, которые за эти части отвечали.
— За Финляндский, лейб-гренадерский и Московский полки ручаюсь. Они присягать не будут, — заглядывая в записку, еще раз подтвердил Рылеев.
— Но ежели увидим, что на площадь выходят мало, рота или две, то мы не должны идти туда и не должны действовать, — кладя карандаш, проговорил Трубецкой.
— Не должны действовать?! — угрожающе произнес Каховский. — Всё будете разговаривать? Мне эти филантропические разговоры до смерти надоели. Дела хочу, а не слов.
Рылеев пристально посмотрел на него и взял из рук Трубецкого список полков.
— Мало, очень мало, — вздохнул он. — Но это ничего. Все будет ладно. И мы сумеем показать, что дух вольности уже реет над родной землей…
— Хорошо сказал, милый друг, — обнял его Пущин. — И если завтра мы ничего не предпримем, то во всей силе заслужим название подлецов.
Трубецкой вздохнул:
— А знаете, я уверен, что полки на полки не пойдут и междоусобие не возгорится. Сам царь не захочет кровопролития, отступится от самодержавной власти. И все обойдется без огня…
Говорил так, будто уговаривал сам себя. Как уговаривал себя в детстве не бояться грома: « Не дрожи, Serge, не дрожи. Ведь учители изъяснили тебе, что грохот этот сам по себе не опасен», — но все-таки голову под подушку прятал.
— Мы должны действовать с обдуманной постепенностью, — продолжал он. — Сосредоточив войска на площади перед Сенатом, мы поставим их под ружье и попытаемся добиться переговоров с властями.
— А если с нами не пожелают разговаривать?! — спросил Каховский, сдерживая гнев.
— Оставим войска на бивуаках и сделаем ту же попытку на второй день и при этом заявим, что хотим дождаться приезда Константина. Нам чрезвычайно важно сохранить в наших действиях вид законности.
— А если Константин не приедет? — выкрикнул Каховский.
— Ну, как не приедет? Обязательно приедет. Вы его не знаете, — не замечая тона Каховского, ответил Трубецкой.
— А все же?! — спросил Рылеев.
— Обстоятельства покажут, что тогда делать, — сказал Трубецкой, обматывая вокруг шеи Каташин шарфик.
— А твоя тактика, Кондратий? — с отчаянием спросил Каховский.
— Моя тактика заключается в одном слове — дерзай! — медленно, но твердо проговорил Рылеев. — Это тактика революции. Итак, до завтра, Трубецкой?
И никто не понял, был ли то ответ на вопрос, или Трубецкой по рассеянности повторил:
— Обстоятельства покажут, — и стал застегивать шубу на черно-бурых лисах, заранее принесенную из прихожей, чтобы нагрелась.
Пожав руки Рылееву и Оболенскому, Трубецкой поклонился Каховскому.
«Этот, пожалуй, может не протянуть мне руки, — подумал Трубецкой, — Уж больно злобно он на меня глядит. Ну и бог с ним.»
— Чудной он какой-то, — сказал Оболенский, как только за Тррубецким закрылась дверь. — Точно из ваты сделан, право…
— А в деле храбр до самозабвения, — с улыбкой проговорил Пущин. — Под Бородином он полсуток под ядрами и картечью провел. В другой раз без единого патрона с одной ротой прогнал французов из лесу.
— А все же для диктатора он слишком мягок. Право же, из ваты, — повторил Оболенский.
— Зато в случае успеха в Наполеоны не сыграет, — возразил Пущин.
— Да, это не Пестель, — усмехнулся Оболенский.
— Я пойду, — проговорил Каховский, когда Рылеев, проводив Трубецкого, вернулся в кабинет. — Распоряжения какие будут на завтра? — он коротко исподлобья взглянул на Рылеева.
Тот медленно подошел к нему. Обнял за плечи и заглянул в мрачные глаза.
— Ты все дела хочешь, Каховский? Слушай. Я знаю твою самоотверженность. Знаю — ты сир на сей земле. Так вот, сделай завтра дело: истреби императора.
— Удостоили! — выдохнул Каховский и снял со своих плеч руку Рылеева. — Убить царя — мудреного ничего нет. И всех их зарезать нетрудно. Я льстил себя мечтой убить тиранство, а не единичного тирана. Но… может ли положение России при каком бы то ни было перевороте быть хуже, как теперь? А потому… Много не рассуждаю и соглашаюсь.
Рылеев вынул из кармана кинжал и, держа его в руке, снова обнял Каховского. За ним потянулись остальные.
— Пустите, — резко освободился Каховский. — Что задабриваете? Небось думаете: «Не наш он. Пришелец со стороны. А мы, дескать, люди чистые». Рано радуетесь. Кинжал оставьте при себе, у меня свой найдется, — и ринулся прочь из теплой комнаты в холодно-мутную темь декабрьской ночи.
32. Силы морские и сухопутные
Роты Московского полка кончали ужинать. Солдаты аккуратно разложили вокруг опустевших мисок деревянные, блестящие от постного масла ложки и стали размещаться по нарам.
В темноте переговаривались вполголоса:
— Завтра, слышь, с утра сызнова на присягу погонят…
— Беспременно погонят. Старшой сказывал.
— Эх, цари, цари!.. И от живых от них беспокойства не оберешься, а помрут — и того хуже. Молись, чтоб его господь бог в ад не упек, а опосля на верность новому присягай…
— Да еще то одному, а то другому. Вроде как ныне.
— Ничего, новым веником париться будем.
